Юрий Божич - Убийца Бунина
Новый год я встречал в одиночестве, к которому, впрочем, стал уже привыкать. Домашние уехали на рождественские праздники к какой-то дальней — седьмая вода на киселе — родне. Я удивился только тому, что здесь, во Франции, по-прежнему сильны оставались традиции, вывезенные в эмиграцию из матушки-России.
Чтобы придать своему одиночеству характер какого-то мистического знамения, я накануне Рождества осчастливил себя тем, что подарил себе искусственный череп. Конечно, это шло уже по разряду издевательства над натурой: гипсовый «йорик» имел съемную верхнюю крышку и в зубах держал гипсовую же трубку. Судя по тому, что я приобрел его в департаменте канцтоваров, предназначался он, видимо, для хранения скрепок и тому подобной мелочи. Я вставил в него свечу, зажег ее и ощущал себя кем-то вроде Юнга, закончившего свои «Ночи». Таинство хорошо было дополнить каким-нибудь красным вином, на худой конец шампанским. Но жизнь в то время не очень-то баловала меня: все, что я мог себе позволить, это крепкий чай. Увы, сретенье двух смежных годов я проспал.
В конце января я оправил в Париж весьма тощую бандероль. Перебеливая рукопись, я выбросил несколько кусков, касавшихся пребывания тети Нелли в психлечебнице, оставив лишь эпизод, где из-под подушки извлекают потертую книжку рассказов Бунина. Ответа я не ждал, адреса своего не оставлял. Ответом будет — если будет, подумал я, — факт публикации. Сроки прохождения манускриптов в редакции мне были неведомы. Февраль я пребывал бодрым и спокойным, подумывая о том, не взяться ли мне еще за какую литературную работу. В марте скончался Сталин. Радио передавало о глубокой скорби советского народа. Политики выражали соболезнование. Наш сосед — француз, у которого сын служил в эскадрилье «Нормандия — Неман» и погиб где-то над просторами России, приходил в эти дни к нам, курил вонючую трубку и подолгу молчал, то ли сострадая, то ли ища сострадания. В апреле я тяжело заболел какой-то желудочной формой гриппа. Меня знобило, рвало, поносило несколько дней. Когда я, наконец, выздоровел, то вспомнил о парижской немоте. Ей-богу, они могли бы быть порасторопнее! Позвонить, узнать? Я долго мучился этим вопросом. Нет, я не решился на такой шаг.
В мае жена вернулась из Лиона, привезла какие-то газеты и сказала, что слышала что-то о Бунине: то ли болен, то ли куда-то уехал. Более вразумительного она ничего сказать не могла. Я бросился к газетам. Увы, жена, по своему невежеству, купила совершенно похабную желтую прессу. Кроме гороскопов, входивших в моду, читать там было нечего. О Бунине, во всяком случае, эти бездельники не напечатали ни строки. Для чего годятся такие издания, бурчал я.
Оказывается, они годились для костров, которые я распаливал то и дело, чтобы сжечь мусор, накопившийся в нашей убогой пристройке. В дальнем конце сада я сидел на корточках перед кучей ненужной рухляди и шпиговал ее газетными катанками. По инерции, чисто машинально, я пробегал несколько строк, потом с хрустящим звуком медленно рвал эти чудеса полиграфии на длинные портянки, сминал их в ладони… Вдруг я приостановил свое занятие: на последней полосе одной из бульварных газетенок я обнаружил сравнительный гороскоп Ленина и Сталина. Там много чего было написано, но самыми интересными мне показались обыкновенные даты: 1870 — год рождения Владимира Ульянова, 1953 — год смерти Иосифа Джугашвили. Как это раньше мне не приходило в голову! Ведь это была подсказка: Иван Бунин, появившийся на этот свет следом за первым, должен был покинуть его вместе с уходом второго. Закрыть за эпохой двери! Теперь я был уверен, что вовремя написал свою повесть.
Оставалось ждать. Я полагал, не более полугода. На такой срок он опоздал в рождении, значит, если считать с марта… Я ошибся на два месяца. В ноябре пришло известие о его смерти.
Не так давно один из специалистов по Бунину сообщил в прессе о неожиданной находке: в архивах одного из потомков редактора, того самого, кому зимой 53-го года я отослал свое творение, обнаружена рукопись странной вещи с бунинскими маргиналиями. Этот седенький старичок искренне удивлялся, зачем понадобилось мэтру делать свои пометы на полях никчемной писанины, рожденной дрожащей рукой какого-то литературного чечако. Еще большее недоумение вызывал у него сам характер бунинских факсимиле. Белокостный аристократ спорит о чем-то с обитателем трущоб. Не о языке, не о стихах даже, не о композиции. Не о теме даже. Так о чем же?
Надо ли говорить, что бунинские реплики легли на окраины моего текста первого мая. А второго мая, за полгода до своей смерти, он занес в дневник свою последнюю запись: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет — и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!»
На этом пространная газетная публикация заканчивалась. Очевидно, редакция не сразу решилась на ее обнародование. Так как коротенький постскриптум, набранный более мелким, чем остальной текст, шрифтом, сообщал: «Пока верстался номер, нам стало известно, что неподалеку от Лиона в своем доме скончался Викентий Всеволодович Барсон, приоткрывший тайну и унесший ее с собой в могилу. Жена покойного сообщила, что за полгода до смерти Викентий Всеволодович успел съездить в Париж, чтобы на кладбище Сен-Женевьев-дю-Буа поклониться праху великого русского писателя Ивана Алексеевича Бунина».
