Юрий Божич - Убийца Бунина

Юрий Божич

Убийца Бунина

Убийца Бунина

Не так давно в одной русской газете, издаваемой во Франции, появилась достаточно небрежная по стилю и содержанию публикация. Автор ее утверждал, что встречался с человеком, считающим себя убийцей Ивана Бунина. «Этот немощный старик, родившийся в России незадолго до революции 17-го года, кажется на первый взгляд воплощением чьего-то божественного безумия. Он не может даже вспомнить название Грас — местечка, где его так называемая жертва жил достаточно продолжительное время». Вместо каких-либо правдоподобных подробностей человек этот, назвавшийся Викентием Всеволодовичем Барсоном, выкладывает корреспонденту — по всему видать, не опытному и падкому на сенсации — вполне детективную историю. По его словам выходит, что великий писатель, нобелевский лауреат, пал жертвой его, Барсона, повести.

— Я хотел сжечь ее, — признается Барсон, — но рука поднялась только на черновики. Безвредные, они брызнули фонтаном искр, упавшим на белый снег в начале зимы 52-го года.

— Так о чем же все-таки была ваша повесть?

— Я подумал, что он все врет. Подождите, не перебивайте меня. Вы читали о том, как возникали некоторые его вещи? Он там пишет, что какая-то деталь, штрих, воспоминания приходили ему на ум, а дальше… достаточно было первой фразы. Он сам не ведал, откуда и что берется. Якобы фантазия. Но судьба моей тетки Нелли Барсон, сестры моего отца, — она в коротком эпизоде полностью совпала с одним из рассказов Бунина. Я услышал это от отца, случайно: слова адресовались не мне моей — моей матери.

— Знаешь, — говорил он, — а ведь Нелли — это Ирина из его рассказа. Да, да, она мистически боится затрагивать эту тему, но мне кое-что известно.

Тетка была двадцатью примерно годами моложе Бунина. Необыкновенно хороша собой. К ней в ту пору сватался какой-то поручик…

Она гладила мою голову и с застывшей улыбкой вспоминала: «Он был красив, великодушен и недалек. Приносил цветы, опускался на колено: «Милейшая Нелли Федоровна, я нарубил их шашкой в Александровском… Венцу природы — от природы». Он робел пригласить меня в ресторан. И мы только гуляли по набережной. Я ему заметила, что скрип его сапог вызывает улыбки проходящих дам. Он взволнованно отвечал: «Сударыня, да пусть бы даже от этого лошади становились на дыбы! Как можно что-то замечать, когда вы рядом!»

На набережной они и повстречали Бунина. Он был тогда уже знаменит. Только что вышла его «Деревня». К нему никто не смел подойти. «Я ахнула, когда увидела его вытянутую, со вздернутым подбородком фигуру. Мой поручик, — в этом месте она снисходительно улыбнулась, — заметив это, тут же заявил, что представит меня Бунину. «Нет! Ни в коем случае!» — вскрикнула я. Но было уже поздно. Поручик стоял визави с Буниным и рекомендовался. Иван Алексеевич был не один, с каким-то малоизвестным литератором, все время поводил головой, будто ему давил воротник, и смахивал со щеки несуществующую пылинку.

— Не сподобите ли отобедать с нами? — спросил Бунина мой поклонник.

— С вами — нет, — сухо ответил он, — а вот с барышней…

Я удивилась, почему не возникло дуэли. Наверное, сам поручик не смог бы этого объяснить. Он растерянно обернулся ко мне, помялся и как-то совершенно нелепо произнес:

— Вот, изволите ли видеть, мадмуазель Нелли…

Я медленно и выразительно кивнула. Бунин сделал движение ко мне на встречу, и я тут же засеменила к нему какой-то балетной походкой. Поручик отступил на шаг назад.

— Мы едем в ресторан, — уголками губ улыбнулся Бунин. — Не угодно ли вам?

Я смотрела на него с восхищением. И, кажется, только качала головой в знак согласия. Поручик нахмурился и сказал:

— Рестораны, господа, не войны. Надеюсь, жертв не будет. Честь имею, любезнейшая Нелли Федоровна. Господа!..

И он по-строевому обернулся кругом.

— Прямой и честный, спина сливается с затылком, — произнес Бунин с едкой иронией. Потом я отыскала эти слова в одном из его рассказов. Там речь шла о гимназисте, который порывался застрелиться, но все кончилось сравнительно благополучно — он угодил в публичный дом. Впрочем, очень может быть, что это было у Куприна. Но те же самые слова — как это могло!

Поручик лишь однажды после этого случая появился у нас в доме. Он зашел попрощаться. Был слегка выпивши. Получил выволочку от маман: «Это неслыханно! Вы даже не соизволили прийти и извиниться! Оставить молодую особу одну!» — «Виктория Михайловна! Секите мою голову! Я прорыдал пять вечеров. Как жаль, что нынче нет войны».

Его убили в 1914-м. Один из однополчан, молодой офицер с седыми висками и подергивающимся глазом, привез нам эту весть и вместе с нею передал мне морскую раковину, отливающую внутри телесным перламутром. В год наших встреч я сама подарила ему со словами: чтобы за тридевять земель слышали мой голос. «Он, — рассказывал офицер, все время заговорщицки мне подмигивая, — мучился в агонии часов шесть. Как только я его увидел, он улыбнулся: вот и хорошо. Отдал раковину. И прибавил шепотом: «Жаль, стихов не умею писать. Не Бунин». Почему «не Бунин» — я не понял. А он уже и не уточнял. Только ваше имя вспоминал и набережную, залитую солнцем».

В этом месте, помню, тетушка остановила свой рассказ, прижала носовой платок к глазам. Потом стыдливо, будто все еще представляя себя тогдашней юной леди, которой неприлично издавать подобные звуки, высморкалась. Я сидел и ждал.

«А с Иваном Алексеевичем мы действительно были в ресторане, — продолжила она. — Мне даже трудно припомнить, где именно. Он был Бог. Рядом с Богом все ничтожно. Я удивилась, что он любит поесть. И пьет водку. Что морщась, а иногда с руганью, поминает каких-то издателей. Что с присущим ему высокомерием позволяет своему приятелю мелко суетиться и всячески поддакивать ему.

В своем рассказе о нашем мимолетном романе он слегка изменил антураж, сделал меня какой-то молодой поруганной женщиной, а себя — неудавшимся художником. Он всегда стремился в прозе к таким духовным литотам. Это все было странно: аристократ духа пробирался в людскую…

К счастью для меня, он не описывал всего нашего первого интимного свидания. Нет там моей дрожи и стучащих зубов. Вообще нет каких-то тактильных ощущений. Я помню, он прикоснулся своими бархатными пальцами к моей, в мурашках, спине, и я вскрикнула. Мне показалось, что ужасно холодно, что не руки, а какие-то пятипалые стальные ложки… А то, как падала одежда, это верно все изображено. И дрожание света за шторами, и моя, чуть подавленная истомой, стыдливость, когда я, уже после всего, натаскиваю на себя одеяло. Когда он увидел кровавое пятно на простыне, он вдруг запричитал: «Боже мой! Боже мой! Зачем? Прав был Толстой — все похоть человеческая». Мне было странно это слышать. Это не казалось мне главным. Я уже тогда знала, что замуж я выходить не буду.

Когда он меня бросил, я больше всего переживала утрату обретенного было человеческого тепла. И не могла долго простить ему какого-то терзающего, саднящего вопроса. Он все твердил, сочетая безнадежность с убежденностью:

— Поклянись, что всегда будешь любить меня. Поклянись! Ну хотя бы помнить …

Забавно, когда через несколько лет — это случилось после революции — у меня была связь с другим писателем, он тоже упрекал себя за алчную похоть (как будто не в этом вся суть мужчин — прости, что говорю это тебе, юному и неопытному, добавила она). Он даже божился, что я — его последняя женщина. Не знаю, может и правду говорил: любовник он был никакой. Не чета Ивану Алексеевичу. А уж литератор — и подавно. Но и он ведь — вот удивительное дело! — и он требовал от меня обещаний вечной любви при нашем расставании. Его расстреляли. Может, их всех расстреливают. Всех, кто любить не умеет…»

— Это все, что она вам рассказала?

— Почти. Правда, чуть позже она сошла с ума. И когда я ее навещал, несла совершенно неприличную чушь. Бог ей судья… Я не стану вспоминать эту ее кама-сутру.

— Хорошо. Но что же с вашим романом, убившим, как вы утверждаете, Бунина?

— Чайник остыл. Я пойду поставлю чайник.

Он вернулся, закурил дешевую сигарету. Она развалилась прямо в руках. Он вытащил другую. Подумал, поломал ее, бросил в грязную тарелку.

— Хотите, покажу вам ее фотографии? Удивительно красивая женщина. Если бы он сумел ее по достоинству оценить, она могла бы стать его женой. Когда она умерла, под подушкой у нее нашли сборник его рассказов. Он легко разламывался на том месте, где описывалась их встреча. Судя по всему, она читала его божественные строки по нескольку раз на день. Меня она просила не называть ее впредь тетей Нелли.

— Разве ты не знаешь, что меня зовут Ирина? Или ты разучился читать, мой милый?

Я недоумевал. Я, невежда, посмел забыть тот рассказ Бунина! У меня и в мыслях не было связывать ее больные видения с тем десятком страниц, которые стали для нее лампадой и иконой.