Геннадий Абрамов - Спорыш
Деревня сладко спала, ни в одном окне свету не было.
— Тсс, — Батариков показал. — Жену не обеспокой.
— Боже упаси.
— А то она, ежели встанет, спасайся. Она у меня не заря Востока.
— Догадываюсь.
На веранде устроились. Батариков самодельный камин со спиралью включил, раздел Мироныча и сам догола разделся. Одежду сушиться пристроил. Смородиновым сиропом спирт заправил, вертких огурчиков из банки наловил.
Сели друг перед дружкой, чокнулись.
Ну, что еще надо? Голые. Небо звездное. И закон в груди.
— Вот ты мне, Мироныч, скажи, грамотей гребаный. Клинтон прав или нет?…
2
Тут я прерву потешную историю ненадолго. Кое-что добавлю и разобъясню, чтобы люди добрые поняли и даже не сомневались, какой все же хлюст и пройдоха наш односельчанин Батариков.
Супруга соседа моего через дом, Михалыча, который по старой привычке писатель, привезла, стало быть, на побывку в Любки забавного толстячка дипломата. Пару-тройку дней отдохнуть и силенок поднакопить. Летом, когда вёдро стойкое и ягода поспевает, она постоянно кого-нибудь из друзей или родственников таким образом благодетельствовала и вот теперь вывезла на личном автомобиле в здешнюю нашу красу округлого болезного мужичка предпенсионного возраста, Василия Мироныча. Слышал я краем уха, озорник этот с дипломатической службы из какого-то дальнего зарубежного государства в отпуск на Родину вырвался на месяцок и домашним в Москве за первую семидневку настолько осточертел, что они спали и видели, куда бы его хоть на сколько-то времени сбагрить.
Тут супруга писателя и подвернулась.
Возраст у этих соседей моих порядочный, собрались тут в кучу бабка и два деда, такая компания. А не грустные, седина в бороду — бес в ребро. Дачники, по основному месту проживания москвичи.
Ну, поздоровались при встрече, обнялись. То, се. Как здесь хорошо. Благодать, и супруга писателя, Елена, и говорит:
— Все бы ничего, да с машиной непорядок. Где-то, корова старая, ключ от болта выронила. Что теперь делать?
Писатель расстроился. Отдых запланированный насмарку.
Эти секретные болты, кто не знает, от воров на колеса ставят, чтобы часом машину не разули. А выкрутить их в простоте никак не выкрутишь, разве только с помощью того самого ключа, который она обронила, иначе никак. Ну а когда этого ключа в наличии нету, само собой, колесо не снимешь, хоть ты убейся.
Отдохнули, называется. В обратный путь отправляться нельзя, чиниться надо. Ведь если в дороге что с колесом случится, ну, там гвоздь невзначай поймаешь или камера как раз изотрется, все, ку-ку, никакой доброхот, расстарайся, ничем не поможет. А аварийку попробуй дозовись, когда кругом чисто поле и ветер в висок.
Писатель с расстройства все другие дела бросил и, так как еще в прошлой профессии заимел настырный характер, стал все-таки в отчаянии пробовать отвинтить эти злополучные болты. То так подлезет, то этак, то разводным ключом прихватит, то тисками испробует.
Без толку. Промучился порядочно и того упрямством достиг, что теперь самолично убедился: ничем его не возьмешь.
— Помощь звать надо, — супруга, стоя у него над душой, сказала.
Да писатель и сам знал, что надо.
Пошел напротив к соседу, Батарикову. Он его иногда выручал.
Так, мол, и так. Болты загребучие. Не поможете чем, Алексей Никанорыч?
Этот Батариков на нашем краю приметный мужик. Сам слободской, как и я, здесь у него сорок соток земли, хозяйство подсобное и склад для всякого барахла, до которого он шибко охоч. По возрасту тоже не юноша, двух сыновей вырастил и женил, внуков дожидается. Щупленький, а сильный, жилистый, иной раз такое бревно на себе в гору прет, я те дам. По поступкам внезапный, доставала и комбинатор, а о чувствах своих или переживаниях сообщает порой так чудно, что понять его привычка нужна или сноровка особая.
— Друг мой ситный, Алексей Никанорыч, уж, пожалуйста, выручайте.
Батариков затылок свой жиденький почесал, приспустил веко на левом глазу, прикидывая обстановку, и говорит:
— Сколько сейчас?
— Вы, простите, о чем?
— Я про время, какое на дворе. Только без обману, я точность соблюдаю.
Писатель — на часы:
— Одиннадцать тридцать две.
— Значит, так, условились твердо. В полдень. Нет. Десять первого пулей выхожу. В город мне оказия. Цепляйтеся. Сделаем. У меня и на Правде огольцы, и в Слободе. Поможем вашему горю.
— Денег много брать?
— Ну, возьмите сколько не жалко, отблагодарить все же придется.
— Спасибо, Алексей Никанорыч, я ваш должник.
— Полно. Сочтемся славою, — сказал Батариков и нырнул в свой любимый сарай, который по размерам у него впятеро больше, чем жилой дом.
Супруга обрадовалась. Пока писатель переодевался, рабочую одежду снимал и городскую напяливал, она ему сумочку собрала — документы на машину, денег, бутерброды на всякий случай, огурцов надавала свежих, сказала в напутствие:
— А мы тут с Васей поместье осмотрим, разных вкусностей наготовим и будем вашего благополучного возвращения ждать.
— Вряд ли скоро управлюсь.
— А мы все равно будем скучать. Правда, Василий?
Однако дипломат, видать, приморился с дороги или, может, воздуху здешнего наглотался — посапывал на диване, укрывшись газетой, спал.
За окном посигналили. Супруга в окно глянула, подивилась.
— Твой Батариков проскользнул.
— Как? — не поверил писатель. — Без меня?
— А он с чудинкой, — засмеялась Елена. — Мог бы привыкнуть.
Пока писатель заводился, грел двигатель, пока жена сумку ему выносила, пока на дорогу задом выруливал — соседа и след простыл.
Помчался догонять.
На холм взъехал — и тут «козла» Батарикова не видать, уже и пыль успела осесть.
Прибавил газку. И хотя день ясный стоял, кругом дали чудесные, и надо бы писателю оглядеть все как следует, насладиться, впитать, вдруг когда-нибудь картины эти неповторимые на бумагу уложить приведется, однако не получалось, спешил очень. Здесь что-нибудь одно: либо за дорогой следи, либо видами любуйся. На такой скорости, чуть внимание ослабь, враз в колдобину угодишь.
Выбрался на шоссе, Ельнино проскочил, но и тут на длинный просвет дорога пуста. Он уж под сто с лишним выжимал, а соседа с чудинкой, обещавшего горю помочь, нет и нет.
И только под самой Слободой, когда с крутояра спускался, увидел — едет. Ни шатко ни валко, километров двадцать пять в час. Двумя руками крепко за руль держится, грудью навалился и так нещадно пустую дорогу высматривает, словно в скоростной бешеной гонке участвует, словно у него тут ралли Париж-Дакар.
Писатель подравнял с его голубеньким «козликом» своего «жигуленка», бибикнул. Батариков с неприязнью на писателя глянул, с неудовольствием, как на шалопая-проказника, который крутится под ногами и делу мешает. Мол, чего в такой момент отвлекаешь, и рукой показал — налево, давай за мной, на Правду сперва заедем.
Ну, заехали на Правду. Гуськом.
Батариков из «козленка» выпрыгнул и, ни слова не сказав, в какие-то воротца с отломанной калиткой нырнул и в низком разлапистом доме исчез. Писатель покурил. Скучно ему сделалось. Мысли литературные на ум не шли, и он тоже вслед за соседом отправился.
Это были какие-то мастерские. Цех. Дерево здесь обрабатывали. Рамы делали, двери. Столярка, в общем. Много тут всего разного по стенкам стояло. А народу нет. Тихо. Прошел писатель насквозь одно помещение, другое — ни души, как вымерло. Куда этот чудик запропастился?
И тут слышит — дверь в углу неприметная хлопнула. Он. Батариков. И с ним мужичок невзрачненький в кепке, весь опилками обсыпанный.
— Я тебя, Федя, уразумел досконально, — Батариков с ним на ходу разговор ведет. — Согласный с тобой во всем. В среду жди. В пять у тебя освобождающий звонок? Вот ровно и буду. Два мешка комбикорма и вдобавок бочка на двести. Подержанная, извиняй.
— Ерунда. Отчищу. Лишь бы без дырок, целая.
— Да, — Батариков писателя заприметил. — Ну, где же вы, любезный, ходите-бродите? Обождался.
— Извините. Отстал.
Писатель со столяром поздоровался. А Батариков столяру на прощанье руку пожал.
— Бывай, Федя. Пока. Мы теперь сами управимся. — И махнул писателю по-хозяйски — мол, айда за мной. Вошли они в ту же дверь, откуда давеча столяр с Батариковым показались, и писатель увидел посреди тесного кабинета гроб с чуть сдвинутой крышкой. Неожиданный этот предмет стоял на концелярском столе отсутствующего или, может, уже уволенного прораба. С иголочки гроб, новенький, отдающий сырцой, оббитый яркой красной материей. И больше в этом запущенном кабинете не было ничего, если не считать треснутого портрета Борьки кровавого на облезлой стенке.
У писателя с непривычки маленько лицо вытянулось. И вопросы некоторые появились. Ведь ехал он болты вынимать, а тут гроб. У Батарикова кто-то умер? Но почему тогда не предупредил?
