Инна Шульженко - Уроки лета (Письма десятиклассницы)

Да, Кать, теперь немного из серии “Чайник и К°”. Мальчишки наши его терпеть не могут, меня зовут предательницей, потому как танцую с ним по вечерам. Смешные! Чем-то он на футболе им не угодил. А ведь и не очень он плохой, этот самый Мишель-Чайник. Кать, не хотела писать, но очень надо самой разобраться.

Вчера вечером подошел он ко мне:

— Слушай, чего на танцах делать? Пойдем в лес, место тебе покажу свое.

Ну я, конечно, благородно возмутилась (про себя). Ответила, что предпочитаю немного потанцевать, чем промокнуть по колено в лесу.

— Боишься? Да не буду я к тебе приставать.

— А я и не боюсь. Пойдем.

И пошла с ним. На его место в лесу. К костру. Было противно: холодно и мокро. Но когда он разжег такой крохотный, что хотелось спрятать от ветра в ладонях, огонек, стало так уютно, так здорово! А потом Майкл пел, пел плохо, а я думала, что никакой он не Майкл и не Мишель, а Мишка, ну и чуть-чуть Чайник. А потом он как-то слишком резко оборвал песню, заглянул мне в глаза, в самое нутро, и спросил:

— Инна, скажи, неужели тебе нравится вся эта пошлость?

Ничего так, заявочки! Да?

— А что ты пошлостью считаешь? Костер этот? Гитару? То, что я с тобой пошла? Что?

— Да нет, все не то. Я вот о чем: посуди сама. Для всех в лагере я Чайник. Так?

— Так.

— Для девиц Мишель, Майкл. За моей спиной сочиняют пошлейшую чушь о наших с тобой отношениях… Да не удивляйся ты так, было бы чему. Так вот. Ты мне нравишься. Нет, не то… Ну, все равно я не могу сказать тебе этого, потому что — Чайник. Для всех. Для тебя…

Я, Кать, от такого поворотика несколько обалдела. И, наверное, поэтому, не повернулась и не ушла, а спросила его:

— Ладно, давай без благородных негодований. Зачем позируешь? Зачем все эти Мишели, Майклы, Чайники? Зачем идиотские эти: “Агония гуся есть типаж жизни человеческой”? Зачем: “Мне близок только Сальвадор Дали”? Зачем? — Я, не замечая того, просто орала на него. Да, девушку, только что услышавшую почти признание в любви, я отнюдь не напоминала.

— Да потому что… Да потому, что, если бы я был самим собой со всеми, меня бы не Чайником — Идиотом звали. Вам всем только лоск внешний нужен, лишь бы джинсы были с наклеечкой, лишь бы пелись песни “Машины” или “Воскресенья”. Не так, скажешь?

Кать, позёршей оказалась я. С джинсами с наклеечкой. С песнями “Машины”. Я молча пошла к лагерю. Злая. Ох, какая злая! Злая оттого, что он… был прав. Грешным делом, раньше я подумывала, что не было б на нем его нелепых коротких джинсов за 5 рэ, пел бы он “Поворот” или “Двадцать лет”, то был бы он не так уж плох. “Планов” я на него, естественно, не строила, но, Катька, мелкая я душонка, подумывала, что не будь Чайник Чайником — мне бы льстило его внимание.

Он меня разгадал. Понял мою масочку холодного равнодушия и продуманной правильности.

К отбою я опоздала. Наказание Заноза выбрала премилое — подмести корпус. Я, пыхтя от злости и ломая веник, мела и мела, сама не видя что. Заноза наблюдала за мной. Потом вынула веник из рук моих и спросила: “Что случилось?” И убей ты меня, Катька, но не знаю, почему мне вдруг так захотелось все-все рассказать. Даже ей. Спросить совета. Потребовать объяснения его, Мишиных, слов. Моего стыда… Но я только отвела глаза и так холодно, так противно-спокойно, ответила: “Нет, что вы, ничего не случилось”. И ушла в палату. А там долго ругалась с Людкой. Из-за позднего прихода.

Пиши мне, Катя. Я рада, что получаю ответы на все свои излияния. И еще удивляюсь, что столько пишу тебе. Просто надо обсудить с кем-то, трезво-смотрящим со стороны.

Целую тебя, трезвосмотрящая моя подруга.

Жду, жду, жду письма!»

«Здравствуй, милая моя Катька! Пишу тебе внеурочное письмо, пишу, не получив ответа на предыдущее. Слушай, если читаешь стоя, сядь. Буду писать про Занозу.

Кать, с ней я запуталась совсем… Еще неделю назад все было просто: была я, Инна Шульженко, была Заноза — классная дама, был Чайник (без слов), были мои одноклассники, был Левис, Кошмарики и Трюльнички. Все просто. А теперь я не понимаю ничего…

Вчера совершенно случайно узнали, что у Занозы день рождения. Узнали так узнали. Денек для своего появления на свет она выбрала дождливый, серый какой-то. И ничего, ни-че-го не заставило бы меня идти к ней с поздравлениями и тем более подбивать ребят на это, если бы не дернул меня черт слазить на вишню (уж больно хотелось, Кать!). И вот сижу на ветке с пакетом, набираю для девчонок вишен и посмотрела вдруг на Занозино окно. Кать, меня, всеми этими киношными штучками-эффектами не проймешь: слезами там, тоскою в глазах и т. п. Но в горле у меня будто наждачной бумагой провели: Заноза не видела меня, сидела, глядя на дождь из-за закрытого окна, приложив, как древняя старуха, руку к щеке. А я почему-то вдруг подумала, что, наверное, будучи маленькой, она любила, как и все дети, дни рождения; любила, наверное, носиться пистолетом, качаться у отца на ноге, прижавшись к ней животом, и уж, конечно, любила подарки ко дню рождения. Была, наверное, маленькой и толстой, смешно картавила, как и теперь… Не буду, Кать, писать всего того, что подумалось мне в эти минуты. Единственное, что я знала сейчас, это что Занозу надо (надо!) поздравить, сказать ей что-нибудь. Хоть чуть-чуть согреть, что ли… Я отломила ветку, на которую зарилась с самого начала, сплошь усыпанную темно-коричневыми ягодами; пока лезла за ней, ободрала колени и руки, раздавила вишни в пакете. Спустилась и понеслась уговаривать всех поздравлять Занозу. Корпус как вымер: ни наших Кошмариков, ни Трюльничков, ни Тяп-ляпов в палатах на было. Но я нашла их — пели у Левиса в комнате. Все наши. Девчонки и парни. И, конечно, веселый, хороший наш мужчина — педагог Левис.

Он кинул мне здоровущее яблоко, я грызла его и ждала конца песни. А потом, Кать…

Ладно, по порядку… Я сказала:

— Слушайте, у Занозы сегодня день рождения. Вот: подарок есть. — Я показала им ветку. — Пойдемте?

Ответом были слова Левиса:

— У Лидии Николаевны есть две редкие в наши дни черты: во-первых, выходя с ней из школы после шести уроков можно не бояться, что ее ждет дядя в “Жигулях” или без таковых…

— Га-а-а!..

— И вторая: крайняя неприхотливость и необременительность касаемо каких бы то ни было поздравлений по праздникам. Это очень редкие, очень ценные черты в нашей горячо уважаемой коллеге. А ты, ученица Шульженко, можешь лишить ее последней — она станет претендовать на поздравления по праздникам.

Катька, меня потрясло не то, что он сказал это. Но ведь он учитель! Нами любимый — за что?.. А потрясло то, что правдолюбы и максималисты, мои одноклассники, молчали, ждали моей реакции. Кать!!! Как же это?!

Смешно, но я по-дурацки отшвырнула недоеденное яблоко. И, слыша, как нарастает шквал и меня сейчас изничтожат, оглушат хохотом, возмущением, чем угодно, я, будто прыгая с разбегу в воду, тихо (куда и горластость-то делась?) говорю Левису:

— Вы, Леонид Романович, как всегда предельно четки в формулировках. Я всегда восхищалась вашими уроками, но, мне кажется, этот урок вам не удался. Вы были несколько… косноязычны… — и, вздохнув еще раз, — это подло! — и чувствуя, что сейчас сорвусь, рыдану белугой, выбегаю.

А за дверью слышу:

— Идиоты… Пусти!

— Людка!

— А идите вы все!.. Подонки!

И Людка, долбанув дверью, повисла у меня на шее:

— Дуреха, они это так… по глупости, точно тебе говорю! Они же хорошие. Просто неожиданно уж очень: ты и вдруг с таким рацпредложением!

И чувствует, что говорит не то, что и говорить сейчас ничего не надо, сильно хватает меня за руку:

— Пошли к Занозе!

Кать, мы вошли, и я опять (в который раз за этот дурной день!) чуть не разревелась. Заноза так и сидела у окна в серых брюках, красные сапоги резиново блестели. Она удивленно и как-то испуганно уставилась на нас.

— Лидия Николаевна… Лидия Николаевна! Поздравляем Вас! С днем рождения, значит, поздравляем… Нас ребята… все… послали…

Она плакала! Катька! Заноза плакала!.. Людка кончила свою “пламенную” речь, стала, вытянув перед собой ветку. А я топталась за ней, и мне казалось нелепым, что час или полтора назад я пыталась представить эту немолодую женщину девчонкой.

Дверь тут некстати скрипнула, я оглянулась: в дверях стояла Шестопалиха, за ней наши. Наши — все, до единого. Заноза взяла из Людкиных рук ветку и, не пряча слез, сказала:

— Мои… Хорошие мои… У меня больше и нет никого, кроме вас… Мама была… Умерла… недавно. Спасибо, родные, что вспомнили! Мы обычно с мамой праздновали… — Сказала, пунцовея на глазах. Я подумала, что завтра она будет жалеть, что сказала это, что расплакалась. И вдруг — только она могла такое! — сказала: — Как же вы ветку сломали?.. Живая ведь она… — И улыбнулась и, наконец, помолодела!

Вот, Кать, такие у нас дела. Я не могу, я боюсь полезть поглубже, докопаться до истины, кто есть кто? Кто прав, кто не прав? И Заноза вот спутала мои расставленные уже давно плюсы и минусы. Человековед я никудышный.