Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Инна Лиснянская, Елена Макарова

Имя разлуки Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Предисловия Е. Бершина, М. Кудимовой

© Е. Макарова, 2017

© Е. Бершин, предисловие, 2017

© М. Кудимова, предисловие, 2017

© С. Макаров, фото на лицевой стороне обложки

© А. Беккер, фото на задней стороне обложки

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

Благодарности

Когда мамы не стало, я решила издать нашу с ней переписку, из многих томов сделать один. Переводом писем в электронную форму занималась моя иерусалимская подруга Римма Юха, за что я безмерно ей благодарна. На мне лежала лишь сверка набранного текста с рукописным. Огромное спасибо Ольге Степановой за помощь в редактуре.

Оригиналы маминых писем, а также ряд фотографий ныне хранит «Отдел редких книг и рукописей библиотеки им. Хесбурга, Университет Нотр-Дам, США»; мои письма сданы мамой в РГАЛИ. Наш семейный архив разлетелся по континентам, и я равно благодарна и Университету Нотр-Дам в Америке, и РГАЛИ в России за надежный кров.

Неевклидово пространство

Я знаю не только авторов и адресатов этих писем – я знаю адреса. Некоторые адреса. Кстати, у Лиснянской адрес все-таки действительно был, хотя постоянных конкретных адресов долго не было. Но дело ведь не в конкретных строениях с номерными знаками. Дело в конкретной почве, в точке притяжения, без которой она себя долго не мыслила. Ее адрес – Россия. Или то место, где говорят и пишут и по-русски. Почти воздух. Такой воздушный адрес. А письма, о чем бы в них ни писала, она всегда отправляла в одном и том же направлении – куда-то поверх крыш. Просто поэт, наверно, иначе не может. И то, что эти письма каким-то чудом доходили до Елены Макаровой, – чудо и есть.

Тем более что сама Макарова выбрала себе адресом весь мир. Или даже не выбрала – родилась с этим адресом в голове. Потому и писала: «Думаю, что приверженность к своей земле – это поэтический образ. Вся наша земля такая маленькая, и у всего есть культурные двойники – храмы Нового Иерусалима и храмы в старом городе Иерусалима, и, зная хоть еще один какой-нибудь язык, можно со своим родным жить полюбовно везде, также и в литературе». Или так: «Мир скоро станет маленьким и общим. Наши представления о времени, пространстве и скоростях настолько отличаются от представлений прошлого века! Человек тогда был внутри времени и движения, а теперь скорость самолета, например, ты не можешь ощутить, находясь внутри самолета, то есть теряется связь с пространством и временем в процессе перемещения».

Энергия Лиснянской совпадала с энергией места. Внутренние ритмы – с ритмами ухабов на переделкинских дорожках, леса за забором, того самого леса, «где не бытует эхо», деревянными домиками и бездомными котами, выклянчивающими по утрам под ее окном сосиску или колбасу. Или висящего над ней переделкинского неба. Уже потом, в двухтысячных, подолгу живя в Иерусалиме и в Хайфе, эту энергию места она так и не сумела преодолеть, все рвалась к своему ветхому переделкинскому дому, к своей земле.

Буйно желтеет сурепка, белеет ромашка, –Слезная горло мое сжимает петля.Ежели к телу ближе своя рубашка,Значит, к душе ближе своя земля.Значит, прощай фиолетовое цветеньеПерсика, смоквы оранжевый цвет,Я отлетаю в землю свою в воскресенье,Где в эту пору еще и подснежника нет…

У Лены Макаровой этой точки, этой «земли притяжения» нет. «Мой адрес – не дом и не улица», – как пели когда-то в Советском Союзе. Тем удивительнее было идти к ней, к примеру, в Иерусалиме. По конкретным улицам и к конкретному дому. Нужно было сначала пройти по улице царя Давида, потом выйти на улицу Газы, свернуть на улицу философа Маймонида, ну и так далее. И пока я шел, в ушах, как и положено, сначала звучали псалмы, а после поворота на улицу философа псалмы плавно сменялись умными мыслями. Например, о том, что я многое знаю, но до сих пор не знаю, как ходят письма без почтовых дилижансов, почтовых же поездов и даже – чего уж там! – современных самолетов. Впрочем, от Переделкина до Иерусалима ни на каком дилижансе не доедешь, да и по проволоке, как маршаковская дама, тоже не дойдешь. Зато был факс, которым Инна Львовна сумела как-то овладеть. «Мама писала свитки в 8 метров длиной – с обеих сторон – в те годы в факс-машину заправлялись рулоны, и мама, узнав, скажем, что кто-то поедет в Израиль через месяц, писала весь месяц». Потом Лиснянская просила Лену сохранить эти не письма, нет – «свитки».

Помню форменную революцию в глазах почти восьмидесятилетней Лиснянской, когда у нее появился Интернет. Она выставляла шрифт покрупнее и одним пальцем левой руки старательно выискивала нужные клавиши, сама не веря в то, что больше не надо связываться с почтовыми ящиками или искать оказии. Но надолго ее не хватало. И это были уже другие письма – коротенькие, почти записки. Ее почерк, а с ним и свободное дыхание исчезали в виртуальном пространстве. Поэтому самое интересное – письма, написанные в доинтернетовскую эпоху. Потому что все самое для нее важное в эту эпоху и происходило. И самое важное для этой книги, где в письмах в полной или почти в полной мере на фоне исторических событий раскрываются сложные миры двух женщин – матери и дочери.

Или дочери и матери. Они ведь иногда менялись местами. «Я смотрю на тебя вопросительно-виноватым взглядом полустарушки-полуребенка», – пишет Лиснянская. А Елена Макарова дополняет ее любопытной историей: «В 2007 году мама потеряла на море обручальное кольцо, и я отдала ей свое золотое колечко. Мы “обручились”, и она сказала: “Я твоя удочеренная мать”. В этой шутке была доля истины. Мама-поэт была и остается для меня недостижимой величиной, а мама по жизни – маленькой беззащитной девочкой. Поэтому и разлуку она переживала столь болезненно, как потерю части себя, как ампутацию».

Все заняла разлука –Длиннее, чем с Марса дождь,Вот ведь какая штука, –Имя разлуки: дочь.

«Ампутация» – точное в данном случае слово. Глубокое. Горькое. В каком-то смысле напоминающее рождение. Зная Лиснянскую, можно предположить, что освобождение от бремени после рождения ребенка она тоже могла воспринять как ампутацию. А почему нет? Ребенок был частью ее тела и духа. И перестал быть таковым, высвободившись в мир. Высвободившаяся в мир в прямом и переносном смысле Елена не замедлила явить свою полную самостоятельность, инаковость, непохожесть на мать. Естественно, это не могло не породить некоторых противоречий в отношениях. Не пишу «некоторого непонимания». Обе все понимали. Но Лена лаконично и четко рисует картину: «Мать – дочь, великий поэт – нерадивый писатель, интроверт – экстраверт, глубина – широта, усидчивость – неугомонность и т. д. При этом невероятная близость, часто ранящая нас обеих. Чувство вины, раздиравшее маму всю жизнь, привносило в наши отношения “миндальную горечь”». И еще: «Нас волновали разные вещи. Мама считала, что у меня комплекс непризнанного писателя, и очень за меня переживала, считая несправедливым такое суждение света, в котором сияла ее слава в последние годы».

Но вот опять парадокс. Сама Лиснянская написала целый цикл писем к дочери под названием «Из дневника посредственности» и утверждала буквально следующее: «Я сильно пересмотрела свои поэтические результаты и возможности и пришла к стойкому выводу – в русской поэзии я букашка». Знаю, что это не игра, не поза. Написав новое стихотворение, Инна Львовна на первом этапе очень радовалась и читала его всем, кто входил в дом. На другой день ее постигало полнейшее разочарование написанным и стихотворение откладывалось подальше. Находила она его еще через месяц-другой, читала, как чужое, и удивленно восклицала, затягиваясь очередной запрещенной ей сигаретой: «Хорошее же стихотворение! И почему оно мне не нравилось?» Запись в «Дневнике посредственности» она сделала, видимо, на втором этапе.

Так вот, у Лены Макаровой «земли притяжения» нет. Ее адрес – мир. Ее товарищами могли быть Павел Коган со своей «земшарной республикой», Марк Шагал, не уместившийся в своем витебском местечке и утащивший его за собой в небо, или даже сам председатель земного шара Велимир Хлебников.

Это, кстати, косвенно в письме к дочери подтверждает и Лиснянская: «Вот были Микеланджело и Левитан. Первый был настолько сконцентрированным временем, что в нем умещались все таланты, а в Левитане – только один, созерцательный, хоть и очень приятный для русского глаза. Уже совсем другое время – Шагал, это время охватывает все прошлое и будущее, поэтому на земле Шагала не умещаются ни строения, ни люди. Мы их видим и на земле, и на небе. Ты – то время, которое имеет отношение именно к Шагалу. Но быть Шагалом-временем и одновременно женщиной, на которую наваливается быт, – очень трудно».