Пол Остер - В стране уходящей натуры
Более распространена смерть в одиночку. Впрочем, и она давно превратилась в этакий публичный ритуал. Человек залезает на верхотуру с одной целью — прыгнуть вниз. Это называется Последний Прыжок, и, должна признаться, есть в этом что-то захватывающее, ты словно открываешь в себе мир тайной свободы. Ты видишь, как человек подходит к краю крыши и после короткой заминки, словно желая насладиться этими последними секундами, чувствуя, как жизнь сжалась комком в горле, неожиданно (разве можно знать заранее, когда это произойдет?) отрывается от опоры и летит прямо на мостовую. Толпа, должна тебе сказать, в полном восторге: кричат, подбадривают. Жестокость и красота этого спектакля как будто освобождает их от самих себя, помогает забыть о никчемности собственного существования. Последний Прыжок — это то, что понятно каждому, он созвучен выношенному желанию любого зеваки: умереть в считаные секунды. Один ослепительный миг, и ты покончил со всей этой бодягой. Иногда мне кажется, что смерть — это единственное, к чему мы еще испытываем какие-то чувства. Это произведение искусства, последний доступный нам способ самовыражения.
И все же есть среди нас и такие, кто находит в себе силы жить. Сама смерть стала для нас источником жизни. Когда столько людей желают покончить с собой и обдумывают разные способы ухода, можешь себе представить, какие это открывает возможности для дельцов. Предприимчивый человек может на смерти хорошо заработать. Не всем хватает смелости Бегуна или Прыгуна, большинство не способно самостоятельно принять решение. Естественно, за услугу надо платить, а это могут себе позволить только богатые люди. Тем не менее этот бизнес процветает, особенно в Клиниках Эвтаназии. Тут есть из чего выбирать, все зависит от толщины твоего кошелька. Самую простую и дешевую смерть тебе устроят за какой-нибудь час-другой, в рекламных объявлениях она именуется Возвращением Домой. Ты записываешься в Клинику, у стойки регистрации оплачиваешь билет, и тебя отводят в маленькую индивидуальную палату со свежезастеленной койкой. Санитар укладывает тебя в постель, делает укол, и ты засыпаешь, чтобы уже никогда не проснуться. Следующим в прейскуранте стоит Чудо-Путешествие, рассчитанное на два-три дня. Оно состоит из серии регулярных инъекций, погружающих клиента в эйфорию, состояние умиротворенности и забвения, в ожидании последней, роковой инъекции. Есть еще Круиз Наслаждений. В течение двух недель тебе создают роскошные условия, обслуживают по высшему разряду, как в старых пятизвездочных отелях. Изысканная еда и хорошие вина, всевозможные развлечения и даже бордель, для мужчин и для женщин. Это влетит тебе в копеечку, но трудно устоять перед соблазном пожить, пусть недолго, в свое удовольствие.
Клиника Эвтаназии — не единственное место, где можно купить свою смерть. Все большую популярность завоевывают Клубы Убийц. Если у человека, желающего свести счеты с жизнью, не хватает на это духу, он может за сравнительно небольшую плату вступить в Клуб в своей избирательной зоне. К нему будет приписан персональный убийца. Клиент ничего не знает о сути контракта, и все, что касается его смерти, для него загадка: дата, место, способ, личность убийцы. В каком-то смысле он живет, как жил. Смерть постоянно маячит на горизонте как непреложная данность, оставаясь при этом, в смысле конкретных очертаний, недоступной пониманию. Вместо старости, болезни или несчастного случая член Клуба вправе рассчитывать на скорую насильственную смерть — от пули в затылок, ножа в спину или, скажем, сильных мужских рук, которые сомкнутся у него, спящего, вокруг горла. Цель этой затеи, мне кажется, состоит в том, чтобы повысить бдительность. Смерть из абстракции превращается в нечто реальное, поджидающее тебя на каждом шагу. Вместо того чтобы покорно подчиниться неизбежному, человек, приговоренный к убийству, приободряется, его движения делаются энергичными, к нему возвращается ощущение полноты бытия, он словно перерождается, заново открывая для себя окружающий мир. Между прочим, многие берут свои слова назад и выбирают жизнь. Но все не так просто. Вступив в Клуб, ты уже не можешь из него выйти. Единственная возможность расторгнуть контракт — это прикончить своего убийцу и, при желании, самому стать убийцей новых членов Клуба. Вот почему работа убийцы так опасна и высокооплачиваема. Расправа над убийцей, конечно, большая редкость, ведь он куда опытнее своей потенциальной жертвы, но такое изредка случается. Многие молодые люди, живущие в нищете, месяцами, а то и годами откладывают деньги, чтобы вступить в Клуб. Они мечтают стать наемными убийцами, что гарантирует им комфортную жизнь. Пробиваются единицы. Если бы ты услышала истории этих мальчиков, ты бы потеряла сон.
Сказанное порождает множество проблем практического свойства. Например, человеческие тела. В сущности, никто не умирает, как в старые добрые времена, в своей постели или в чистой больничной палате; смерть настигает человека там, где он в данный момент находится, — то есть, как правило, на улице. Я говорю даже не о Бегунах или Прыгунах или членах Клубов Убийц, ибо их абсолютное меньшинство, я говорю о широких массах. Добрую половину населения составляют безработные, у которых нет своего угла. Поэтому ты всюду натыкаешься на трупы — на тротуарах, посредине улицы, на порогах домов. Детали я опускаю. И того, что я тебе сказала, хватит за глаза. Только не подумай, что мы тут все бесчувственные. Рассиропиться — это нам раз плюнуть.
По большей части трупы валяются голые. По городу рыщут мародеры, и не успевает человек умереть, как его раздевают до нитки. Первым делом снимают обувь, которая здесь страшный дефицит. Потом залезают в карманы. Собственно, ничто не остается без внимания — ни одежда, ни ее содержимое. Последними налетают мастера с зубилами и плоскогубцами, с помощью которых изо рта извлекаются золото и серебро. Поскольку этого все равно не избежать, зачастую родня сама обирает покойника, чтобы он не достался невесть кому. Иногда это продиктовано заботой о сохранении достоинства умершего, чаще же — эгоистическими соображениями. Впрочем, тут весьма тонкая грань. Если золотая коронка покойного мужа обеспечит тебе месячный прокорм, кто скажет, что грех ею воспользоваться? Подобное поведение осуждается, я знаю, но если хочешь выжить в наших условиях, приходится поступаться моральными принципами.
Каждое утро специальные грузовики подбирают на улицах трупы. Это главная функция муниципальных властей, которые тратят на это больше средств, чем на любую другую программу. За городской чертой понастроены крематории, так называемые Трансформационные Центры, и трубы там дымят круглые сутки. Уборщикам не позавидуешь: дороги разбиты, многие из них выглядят как после бомбежки. Припарковав грузовик где придется, они идут дальше пешком и потом таскают тела к машине, что существенно замедляет процесс. Кроме того, старые грузовики часто ломаются. А еще приходится иметь дело с воинственно настроенными зеваками. Эти бездомные нередко забрасывают уборщиков камнями. Конечно, последние вооружены и, случалось, поливали озверевшую толпу из пулеметов, но камнеметатели научились здорово прятаться, и их тактика «бейбеги» порой вынуждала уборщиков отступать. Эти атаки не имеют под собой какого-то четкого мотива. Их могут вызвать ярость, раздражение или просто скука, ведь уборщики трупов — это единственные представители власти, появляющиеся в жилых кварталах, так что они представляют собой удобную мишень. Кто-то скажет, что летящие камни олицетворяют собой всеобщее отвращение к правительству, которое вспоминает о простом человеке только после его смерти. Но это будет преувеличением. Камни летят, потому что народ несчастен, вот и всё. У нас отсутствует политика как таковая. Люди голодны, сбиты с толку, ненавидят друг друга.
Морское путешествие заняло десять дней, и я была единственной пассажиркой. Впрочем, тебе это известно. Ты встретилась с капитаном и командой, ты видела мою каюту, так что нет необходимости к этому возвращаться. Все эти десять дней я глядела на воду и небо, книжку практически не открывала. Приплыли мы ночью, и только тут я слегка запаниковала. Кромешно черная береговая полоса, ни одного огонька… такое ощущение, словно входишь в невидимый мир, в котором живут слепые. Но у меня был адрес офиса Уильяма, и это меня как-то обнадеживало. Я подумала, что мне надо просто отправиться туда, а дальше все произойдет само собой. Как минимум, я рассчитывала напасть на след Уильяма. Откуда мне было знать, что такой улицы больше не существует. Ладно бы офис закрыли или из дома все уехали; на километры во все стороны — ни дома, ни улицы, ничего, кроме битого кирпича и мусора.
Это была третья избирательная зона, как я позже узнала, и примерно за год до этого там вспыхнула какая-то эпидемия. Городские власти окружили зону бедствия кордоном, а затем спалили дотла. Так, во всяком случае, рассказывали. За это время я научилась не принимать чужие слова на веру. Дело даже не в том, что люди намеренно лгут, просто, когда дело касается прошлого, правда куда-то быстро улетучивается. Через пару часов она уже обрастает всякими домыслами, сказками и самыми невероятными теориями, под которыми факты оказываются окончательно погребены. В нашем городе можно доверять только собственным глазам, да и то через раз. Внешность обманчива, тем более здесь, где тебя на каждом шагу ждут сюрпризы, где многие вещи не укладываются в голове. Любая из них способна тебя ранить, унизить; ты только взглянул на предмет, а он уже словно вытянул из тебя часть души. Опасаясь смотреть прямо, ты отводишь глаза в сторону или попросту их закрываешь. Это может легко сбить с толку, ибо тебя охватывает неуверенность: это то, на что я смотрю, или что-то другое? Может, я себе это сейчас воображаю, или с чем-то путаю, или я это видела где-то раньше, или, пуще того, вообразила когда-то? Видишь, как все сложно. Ты уже не можешь просто сказать: «Я вижу то-то». Одно дело, когда перед тобой карандаш или там корка хлеба, и совсем другое, когда ты видишь донага раздетую девочку на мостовой с разбитой, окровавленной головой. Что тут можно сказать? Не так-то просто выпалить как ни в чем не бывало: «Я вижу мертвого ребенка». Мозг не вмещает этого, и язык отказывается произнести такое вслух. Пойми, лежащего перед тобой ребенка трудно отделить от себя. Вот почему многое тебя ранит. Невозможно безучастно смотреть, все это — часть тебя, часть истории, развивающейся в тебе. Наверно, было бы проще очерстветь, сделаться невосприимчивым. Но тогда останешься в одиночестве, оборвешь все связи с миром, с самой жизнью. Некоторым это удается, и они превращаются в монстров, но таких, представь себе, очень мало. Скажу иначе: мы все превратились в монстров, но все же почти в каждом сохранилось что-то от прежней жизни.
