Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман
«Но ведь это „Евгений Онегин“? — усваивал я полученное сообщение. — Да еще по-русски. Что же в нем может оказаться недозволенного?»
«Как что? Издание-то — парижское. Или — пражское. Черт его знает. В обоих случаях — не наше. А привозить литературу из-за границы, между прочим — запрещено. Но скорей всего просто испугался фронтовик. Подумал: проверяет его хозяин. Ну, и побежал. Это страх особенный — не то что на войне... Занятно, правда?..»
Рассказ смутил и встревожил меня. Мне вдруг захотелось остаться одному, и я порадовался, что мы были уже у входа в метро. В ту пору я запасался опытом жизни, и тогдашнее время щедро наделяло меня им, всякий день подбавляя новых тревожных мыслей.
«Вот сессию сдам, и расстанемся: на заочный переведусь», — сказал вдруг Холодковский, задерживая мою руку в своей большой ладони.
Я не сумел (да, кажется, и не хотел) скрыть огорчения.
«Работу предлагают интересную, и на лапу кладут хорошо. Мне на стипендию, согласись, жить уже как-то не по возрасту».
Он весело кивнул мне, легко, на одной ноге, повернулся кругом, очертив в воздухе красивую линию тростью, и скрылся в громадной гранитной раковине метрополитена.
После сессии Холодковский и в самом деле ушел из института.
«Ты звони», — попросил я его.
«При случае непременно позвоню», — пообещал он.
Он не позвонил.
Глава третья. Западные танцы
Время шло. Отменили карточки. В толпе все реже останавливало взгляд серое шинельное сукно, выцветшее хаки гимнастерки. Девушки наши приоделись, начали красить губы и ресницы, и магазин дамских шляп (второй дом налево от института) не томился из-за отсутствия покупательниц. Если не самой молодости, то мечтам и надеждам ее непременно удается бежать впереди давящего катка времени. Мы затверживали сталинские цитаты и абзацы партийных постановлений, но хотелось и вправду смеяться и любить, как пелось в лживых песнях эпохи, мы хохотали над остротами из переизданных по недосмотру и тут же снова затоптанных Двенадцати стульев и Золотого теленка, и на институтских вечерах усилитель в актовом зале громыхал бойкими фокстротами и тягучими знойными танго.
Повсеместно велась беспощадная борьба с низкопоклонством перед Западом, но патефоны в институтских залах, в домах культуры, в скромных квартирах граждан без устали крутили черные диски с записью танцев, именуемых западными, названия их — Рио-Рита какая-нибудь — были таким же всем понятным кодом, как этикетки на винных бутылках, и, хотя французские булки приказано было именовать «городскими», вальс-бостон Под крышами Парижа устоял, вернее, продолжал свое неостановимое движение по паркету.
В московских школах незадолго до конца войны ввели уроки бальных танцев. По субботам после занятий к нам начала приходить Эмилия Федоровна, откуда-то выкопанная почтенных лет дама, худощавая, стройная, со слегка подведенными тонкими губами, — ее красивые, точные движения выдавали бывшую балерину. Школа была мужская. Два десятка угреватых подростков, с недавно обретенными басовитыми голосами, огрубевшие от переходного возраста, однополого обучения и тягот военного времени, выстраивались парами и, гогоча и перемигиваясь, повторяли за учительницей фигуры мазурки, полонеза и падеспани. Мы, само собой разумеется, встретили старую даму насмешливо, но, когда на перемене она, не исчезнув в учительской, прямо в актовом зале, где шел урок, присела на краешек сцены, достала из черной, расшитой бисером сумочки, кисет с махоркой и нарезанную аккуратными листками газету, свернула цигарку и жадно закурила, чаша весов нашего доброжелательства резко накренилась в ее сторону. Наглый Валька Пономарев попросил для подначки: «Дайте курнуть»; Эмилия Федоровна, не задумываясь, протянула ему закрутку: «Держи. Только не слюнявь», — и стала своя. Отец, прослышав об этих уроках, поддразнивал меня, напевал озорно: «Падеспань — хоро-оший танец, он танцуется очень легко-о...» Мать спрашивала недоуменно: «Но ведь мазурка и полонез — тоже западные танцы. А падеспань обозначает по-французски не что иное как испанские па. Учились бы уж кадрили». «Ах, друг мой, — улыбался отец, — но кадриль тоже французское слово...» На вечерах, которые в нашей школе устраивали вместе с соседней женской, мазурку или полонез танцевали одна с другой обычно лишь несколько девочек, заядлых любительниц всяких танцев или из числа тех, кого никогда не приглашали мальчики, остальные, теснясь у стен зала и пересмеиваясь, ждали окончания дежурного полонеза, как ждут окончания торжественной части, чтобы с первыми призывными звуками задорной Рио-Риты перескочить через бруствер и броситься в атаку. Рио-Рита, как пылинку, сдувала с плеча пытавшуюся насесть на нее многотонную махину верховной власти, победоносно давившую все вокруг.
Может быть, когда-нибудь это будет записано скромной короткой строчкой в отечественную историю.
Жанна появлялась на институтских вечерах в платье-матроске с большим голубого цвета отложным воротником. Такие платья носят обычно маленькие девочки. Но другого нарядного платья у Жанны не было. Впрочем, и будничное платье на ней было всегда одно и то же, цвета зеленого бутылочного стекла, — записывая лекции, она натягивала еще и серые сатиновые нарукавники.
Матроска замечательно ей шла. Она была коротковата, а у Жанны были красивые ноги. Танцевала Жанна очень хорошо: она двигалась смело и легко, целиком отдаваясь танцу, всё получалось у нее без всякого усилия, будто само собой, она тотчас подхватывала и уверенно исполняла, точно сама задумала, любую мудреную фигуру, которую затевал партнер. Лицо ее пылало, глаза сияли, коротковатое платье взвевалось, обнажая красивые полные бедра. В танце от ее обычной старательности не оставалось и следа.
Однажды на вечере появился Жора Р. Он уже несколько лет, как окончил институт, числился в аспирантуре и при этом делал успешную карьеру на радио. Жора был известный красавец и танцор. Считалось, что он похож на врубелевского Демона. Прежде чем войти в зал, Жора закурил и, стоя на пороге, разглядывал танцующих. «Славная девка, — кивнул он на Жанну. — Кто такая?». Его давняя подруга, выпускница Лиля М., тоже известная красавица и тоже по-своему похожая на изрядно исхудавшего врубелевского Демона, одна из немногих наших девушек, куривших в открытую, пожала плечами: «Простушка какая-то, со второго курса, кажется». «Простушка... пастушка... Хозяин просит дорогих гостей прослушать пастораль под титлом Ветренность пастушки... — пропел Жора. — Или — искренность?» Лиля М. сердито пожала худыми плечами. Жора бросил папиросу и направился к Жанне.
Механик поставил на проигрыватель танго. Жора подхватил Жанну, прижал к себе и решительным, быстрым, казалось, даже не в такт, шагом провел ее из конца в конец зала. Остальные танцующие расступались перед ними. Пара вдруг остановилась, точно замерла, на мгновенье, и тут же, не разворачиваясь, — Жора шел уже спиной вперед — все так же, почти бегом, не понятно, как попадая в такт, двинулась обратно. Посредине зала Жора вдруг резко отбросил Жанну от себя, не выпуская ее руки из своей: она, будто не касаясь ногами пола, отпорхнула на несколько шагов и, скручиваясь пружиной, стремительно приблизилась к нему, оказалась в его объятиях, он отбросил ее в другую сторону, и она снова отпорхнула, и снова закружилась, приближаясь. Широкий матросский ворот взвихривался за ее плечами, как голубой парус. Поддерживая Жанну за спину, Жора почти опускал ее на пол, и Жанна покорно откидывалась на его руке, а он склонялся над ней, лицом к лицу, как Демон к Тамаре на известном рисунке Врубеля, но в следующий момент рывком ставил ее на ноги, и они стремительной пробежкой опять устремлялись вперед, останавливались, тотчас возвращались, кружились, падали и подымались, и так все три минуты — ровно столько, сколько продолжался в то время каждый танец — долгоиграющих пластинок еще не изобрели. «Смотри, какие кадры кует периферия!» — с веселым восхищением произнес Жора, слегка обнимая Жанну и удерживая ее при себе до следующего танца.
В понедельник соседки по общежитию шушукались, что Жанна не ночевала дома, но сама Жанна, по обыкновению нешумливая и старательная, в ношеном зеленом платье и нарукавниках, сидела на обычном месте и каллиграфическим почерком, слово в слово отпечатывала лекции в толстых конторских книгах.
Глава четвертая. Прекрасная маркиза
«У меня, Жанночка, для вас пальто есть. Чудесное. Вы в нем себя не узнаете. И новое совсем. Я его сгоряча купила, а тут муж мне другое привез, — мое так и висит в шкафу ни разу не надеванное...»
Зам. декана Наталья Львовна благоволила к Жанне. Ей нравилось покровительствовать этой усердной захолустной девочке, отзывавшейся восторженной благодарностью на ее покровительство. Тем более что благодеяния — ордер на бесплатную обувь или даже перевод из густо населенной, на восемь человек, в трехместную комнату в общежитии — не требовали от нее больших усилий. Наталья Львовна была чья-то жена, и все в институте, включая директора и парторга, не пренебрегали добрыми с ней отношениями.
