Мануэль Пуиг - Падает тропическая ночь

— Скажи, как он выглядел на снимке?

— Не киногерой. Лысый, очень крепкий, широкие плечи. Полноват, хотя нет, не рыхлый толстяк, а такой, крепкий. Небольшой животик. Но из ее рассказов у меня сложилось о нем другое впечатление. Я представляла себе его высоким, здоровым, но совсем не толстым. По ее словам, все дело во взгляде и в голосе.

— Люси, ты была права, дождь начинается.

— У него взгляд человека очень чувствительного, его легко впечатлить, или поразить, да, именно это слово, и даже ранить. А голос, по ее словам, такой низкий, благозвучный, как когда разговаривают в церкви. И еще он будто слегка дрожит.

— Значит, в санатории она уже с ним говорила. Болела, а уловки свои не забывала.

— Нет. Она без конца твердит, что он понравился ей сразу, еще издали, непонятно почему, он ведь не из тех, на кого оглядываются. А после санатория она все думала о нем, правда, как о чем-то утраченном навсегда. Нет, не так. Думала, чем этот тип ей так понравился и почему не идет из головы. Еще не сообразила, что он похож на другого. Но, встретив его случайно в консульстве, уже почти догадалась. Словно ей дали карандаш, и она рисовала его, того, из Мексики, которого очень любила, рисовала, как самый искусный рисовальщик, и он оказался похож как две капли воды на этого, с тем же взглядом нежного создания, но без изъянов себя тогдашнего — белобрысого, тщедушного, заурядного. Этого так просто с ног не собьешь, как бы сильно ни дул жуткий ветер, ветер невзгод и печали.

Глава вторая

— Это она звонила, да?

— Да, шлет тебе привет. Спрашивала, как ты.

— Знала бы она, как я ее критикую, бедную… Чего только с языка не сорвется.

— Столько времени не звонила, так еще ни разу не было. Вроде собирается зайти, что-то расскажет или опять затянет старую песню. Ведь от него никаких вестей.

— Наверняка звонила проверить, может, я куда-то вышла и ты сейчас одна.

— Возможно. Видно, совсем зациклилась на этом.

— Но, Люси, сейчас ведь у нее прием пациентов?

— Да, но одна из записавшихся позвонила, сказала, что не сможет прийти. У нее выдалось сорок пять минут, и она решила ненадолго прилечь. Вот из этого окна видно ее окно. Гляди, там, наверху, на четвертом этаже окно спальни. Консультация выходит на другую сторону. Я всегда вижу ее жалюзи, подняты они или опущены, встала она в воскресенье рано или спит до двенадцати. Теперь жалюзи всегда подняты спозаранку, ей и с утра не спится, и по вечерам она колобродит допоздна, когда не работает. Из-за нервов.

— Но со здоровьем все нормально, она ничего не говорила?

— Нет, здоровье в порядке. Просто она головой много работает. Человек она, по-моему, неплохой, оттого у нее столько пациентов, людям она умеет помогать, всерьез вникает. Думала, и этому человеку сумеет помочь. Ведь там внизу, в новом баре консульства, она пережила особенные минуты. В Рио не принято сидеть в барах, здесь скорее пропустят стаканчик на ходу, у стойки, и в новом баре этого шикарного здания почти никогда никого не бывает. Дивная тишина, свежий ветерок, никто не снует взад-вперед, как в адской суете консульства. И он уже не мог отводить взгляд, да и она тоже, они ведь сидели за чудным столиком.

— Снаружи или внутри, как в кафе Буэнос-Айреса?

— В Буэнос-Айресе есть кафе и со столиками на тротуаре. Мне здесь этого не хватает — чтобы бар на каждом шагу и можно было посидеть.

— Люси, наконец ты хоть что-то признаешь за Буэнос-Айресом. Тебя послушать, так на свете ничего, кроме Рио-де-Жанейро, не существует.

— Не преувеличивай, Нидия. Просто Буэнос-Айрес навевает тяжелые воспоминания. Подумай, у меня там был роскошный дом, и я его потеряла. Ты такого не пережила — потерять дом и вообще все до последнего сентаво.

— Многие всё потеряли в те годы.

— Но иностранцы от Буэнос-Айреса в восторге. Им особенно по душе, что столько кафе, где можно посидеть. Сиди хоть часами за чашечкой кофе, и официант слова не скажет, мол, пора освободить столик или заказать что-то еще. Такой обычай только там — часами сидеть, разговаривать.

— Помнишь, сколько в Италии стоило посидеть в кафе? Роскошь несусветная.

— Эту нашу привычку мы унаследовали от Испании. Они всю жизнь проводят за разговорами, непонятно, откуда в стране такой прогресс, если они только и делают, что болтают.

— Своди меня как-нибудь в кафе, я в Рио ни одного не знаю.

— Свожу, но это не то. У них там больше пиво пьют, и кругом все молодежь, либо одинокие мужчины. А женщины туда не ходят, и гвалт стоит жуткий. Рио не для пожилых, сама видела — на пляже мы с тобой единственные.

— А куда деваются старики?

— Откуда я знаю… По домам сидят, Нидия, взаперти. Видно, думают, что я ненормальная — целый день на улице.

— Ах, Люси, будь ты целый день на улице, глядишь, и меня сводила бы подышать воздухом. А тут, внутри, я больше терзаюсь. Мне так кажется.

— Нидия, в хорошую погоду я каждое утро вожу тебя на пляж, но выходить два раза в день мне утомительно. А ты неугомонная.

— Эта девушка, по-моему, неважно выглядит, не то что прежде. Сегодня утром, на улице, она мне не понравилась. Надо надеяться, что болезнь не вернется.

— Наверное, просто плохо спит. Зря она так обольщалась.

— Но откуда эти невероятные иллюзии? Он-то, что ей обещал?

— Нидия, они поначалу так поладили, что казалось, все складывается удачно. Тогда, в баре, он рассказал ей о работе, о детях.

— Люси, как ты думаешь, мой зять скоро женится?

— Знаешь, Нидия, чем больше человека любишь, тем больше страдаешь и хочешь найти ему замену. Он обожал Эмильсен, и я искренне желаю, чтобы он поскорее нашел хорошую женщину, способную ему помочь. Ему нет еще и пятидесяти. Помнишь, как в эти годы ощущается одиночество.

— Я в эти годы уже привыкла быть вдовой.

— Но у мужчин иначе, они не могут без женщин.

— Люси, этот человек был счастлив с женой? Что он рассказал этой?

— Что был в отчаянии. В первые дни почувствовал огромное облегчение оттого, что бедняжка жена больше не страдает, но теперь сходит с ума.

— А кто смотрит за детьми?

— Она так давно болела, что по части детей у него все было налажено. Подыскал пожилую сеньору, и она все делала по дому. Потом, дети уже не маленькие, дочке лет семнадцать или около того, она младшая. И вообще, они живут у его матери. Но эта моя соседка сразу сообразила, что он очень хороший человек, она в санатории видела, как он приносит работу с собой и корпит над ней, пока сидит с женой. Ее, конечно, заинтриговало, что за бумаги? И в баре он сообщил, что работает счетоводом, или бухгалтером, она это сказала по-португальски, специализируется по налогам. И он таскал в санаторий все свои бумаги, хотя уставал после целого дня бесконечных хлопот.

— Ты откуда знаешь?

— Эта моя соседка, бедная Сильвия, потом обо всем узнала. У него туговато с деньгами, приходится работать, сколько сил хватает. Представляешь, еще мать, и двое детей учатся. Он смог положить жену в эту клинику, потому что жена состояла в кассе взаимопомощи, ей полагалось как преподавательнице средней школы. В общем, сидят они тогда в баре, и он спрашивает Сильвию, не за тем ли она его туда позвала, чтобы заказать какую-нибудь работу. Она даже растерялась, ни с того ни с сего вдруг спросил такое. Он-то думал, что она еще в санатории знала, что он бухгалтер. А она только тут спросила, что у него за работа, он и рассказал. Она говорит, мол, нет, просто хотела побеседовать, узнать про его жизнь. Тут он вроде не выдержал ее взгляда и отвел глаза. И стал объяснять, что жизнь у него самая что ни на есть обыкновенная и, что бы он ей ни рассказал, все будет скучно. Она еще больше растерялась и принялась рассказывать, что начинает жить заново, думала, никогда не поправится, а теперь решила стать гораздо общительнее, чем раньше, и хотела с ним поговорить, думала, ему тоже хочется с ней чем-то поделиться. Такое говорят, когда скрывают правду.

— Какую правду, Люси?

— Ну, помнишь, когда ты молода, пышешь здоровьем, хочется подойти к человеку, который тебе нравится. Тип ей понравился, и баста, пойди угадай причину, но ее подмывало побольше разузнать о нем, кто он, что любит. Она сказала, что, выздоровев, пообещала себе стать более открытой, не замыкаться по-глупому, жить иначе. Но, понятно, скрыла, что заговорить решила не с кем попало, не с противной тощей секретаршей из консульства, а подкатила к нему. Что-то в нем ее привлекло. Из стольких мужчин, прошедших мимо с момента ее выздоровления, она выбрала его. По ее словам, он на все отвечал, вел себя вежливо, но как-то заторможенно. Так бывает заторможен еще не совсем проснувшийся человек, полусонный, рано утром. Он разговаривал с ней, но что-то в нем еще не пробудилось, она это чувствовала. И она снова стала расспрашивать о его жизни. И жизнь его оказалась очень печальной, социальная страховка жены не покрывала всех расходов по болезни. Он убедил жену, что страховки хватает на оплату клиники с отдельной палатой для нее и очень хорошим уходом, но это было не так. Он влез в долги и теперь должен платить. А суток не хватает, чтобы переделать все дела, чем больше клиентов, тем лучше, но в сутках всего двадцать четыре часа. А в консульстве он хлопотал по делу, что-то мудреное, по налоговым соглашениям между двумя странами, для клиента-толстосума, не желающего платить в казну. Вот и вся его жизнь, работа с утра до вечера, возвращение домой, там, слава богу, все в порядке, у матери еще есть силы понемногу за всем присматривать.