Борис Казанов - Последняя шхуна
Конечно, точку на всем поставит неизвестность. Но сегодня имели свое слово Садовод и Сучок.
Я в Холмино!
Первым делом я разыскал почту, для меня главное заведение.
Надо было отослать в ТИНРО последние записи ученого Белкина. Перепрятывая их на шхуне, я стал помехой и для погибшего ученого, так как придерживал его открытия. Недавно едва не поплатился за это и, наконец, дождался случая — и успел.
Ловкие руки служащей почты, складывая разрозненные истрепанные странички, оформляли их для следующей операции. Листки были пробиты дыроколом и нанизаны под переплет большой серой папки. Я заметил, что объем записей вырос, как на дрожжах, от аккуратного складывания. А выцветшие чернила на желтизне бумаги ожили и начали излучать подобие тайных водяных знаков просвечивавшей в них природы.
Там закодировано жили, ползали по льдам стада тюленей, еще неизвестных, открытых Белкиным перед гибелью. Три дня назад я спас их от гибели, и сейчас делил с Белкиным сообщение о величайшем открытии.
Ощущая торжество, я перешел в другую очередь — у сберкассы.
Мне нужно было выбрать деньги, что давно выслал самому себе. Я выслал все, что тогда имел: тысячу рублей. Сегодня эти деньги мне нужны позарез, так как я потратился с Мэй.
Впервые посмотрел на людей, на них оглянувшись как с панорамного колеса.
Я небольшого, побольше среднего роста, а оказался выше каждого в этой очереди на голову. Все на меня смотрели, я был в морской одежде: то есть в альпаке, в свитере и сапогах. Сегодня я должен отыскать среди них женщину, и ей отдать деньги, что вот снял.
На маленькой деревянной почте с нанесенным грубой обувью песком единственным украшением был почтовый ящик с гербом.
В открытые двери, когда выходил, влетели струей листья, сорванные с вяза у водокачки. Отвернувшись от ветра, закуривая, я сообразил, что стою над морем, внизу обрыв к нему.
Неподалеку рабочие обшивали досками створ.
По азимутальному углу он был составной частью того, внизу, к которому был привязан наш бот с поваром.
Теперь зто место, раз увязал с ботом, запомню и не обмину и в темноте.
Потом я поскитался, разыскивая «сарафан», местную пивную под полосатым тентом. Я искал среди бараков и хибар, где намело под самые окна сугробы песка. Домишки загораживали даль, и хотя песок летал и резал глаза, я изредка видел, когда море показывалось, наш бот, делавший круги вокруг створа.
Я привязывал себя к боту еще из боязни, что меня нарочно выслали в город, и они избавятся от меня, оставив здесь.
Вот этот синенький павильон, откуда метнулась бродячая собака с рыбьей костью в зубах.
Раздвинул бренчащие бамбуковые палочки у входа и вошел.
Просторное заведение, со стояками, вкопанными в землю, было переполнено. Продавали темное «Таежное», у бочки верховодила необхватная баба, подавая с обеих рук по 8 — 10 кружек зараз. По полотняному тенту шуршал песок, тент хлопал от ветра, внутри дуло, сдувая мух. Мухи просто влетали и вылетали, не успевая даже никуда сесть.
Увидел, что ребята отстояли очередь и окружили освободившийся стояк. Садовод и Сучок были уродливо подстрижены.
А где же Трумэн?
Трумэн вышел из женской уборной, старик сорока лет, появившийся от родителей, на которых я бы желал посмотреть.
Когда я подошел, Трумэн уже рассказывал, что там было.
— Зашел, расстегнулся, а там поварихи собрались, сидят по-малому.
— Чего ж ты в женскую поперся? — удивился Садовод.
— Я по портретам не различаю.
— Турнули тебя?
— Зачем? Поздоровался и по-культурному отлил.
Садовод отскочил и привел женщинку с тряпкой, расточком вот, косоглазую и косоротую, со склеротическими щечками, полыхавшими огненно на сморщенной мордочке ее.
— Поторапливайся, «розовощекая»!
Та принялась водить тряпкой, поглядывая умильно на нас, с сусальной ласковостью.
Такие вот старушечки, так как девчонок надо уговаривать, среди зверобоев нарасхват. Прошлый раз при заходе в Холмино (я ожидал в боте, как повар сейчас) — тот же Оскар притащил двух ссорящихся между собой старух, еще подревнее. Он ставил их раком перед морем, напротив меня, а они ругались и бросались одна на другую. Оскар им только мешал.
«Розовощекая», скользнув в мою сторону тряпкой с прилипшими костями, сказала восхищенно Садоводу:
— Какой мальчишечка, посмотри! Я такого среди вас и не видела.
Садовод обиделся:
— А я?
— Ты мальчишечка видный! А он не за глаза, а прямо за это берет.
Она показала за что.
— Хочешь, подарю?
— Подаришь, ой?
— За «ой» не подарю, за пиво.
— Я б то б взяла б, да он не согласится!
— Скажу, согласится, бляха-муха! Он раб у меня.
«Розовощекая» закивала, не веря, разве она подозревать могла, в какой я власти у них? Все ж зерно Садовод заронил, и она терлась дольше обычного, подмигивая мне и похихикивая.
Наконец увалила, ступая невпопад жердяными ногами в своих растоптанных чунях…
«Розовощекая» сделала свое дело: объединила нас. А то бы я мог еще час простоять, а они б меня не замечали.
— «Розовощекую» ты покорил, — обернулся ко мне Садовод. — Если Сучок не против, то бери, пускай.
Сучок был не против, женщин он ненавидел, даже не таких безобразных, получше, скажем.
Меня спасло, что, оказывается, «розовощекая», понадобилась Трумэну.
Обтянув ватник, поправив «кашне», полотенце, которым он обмотал свою худую, вздутую от укусов лечебных пчел шею, он объяснил, что явился именно из-за нее.
— Хочу с ней сторговаться насчет собачки, она растит специальных собачек на жир… — Трумэн начинал по делу, а потом принимался носиться вокруг да около. — Помните, как застряли в заливе Россета? Лед почти такой как на Сухареу, только черный. Ну вот: все лежат, шкурами прикрылись, спят. Счастливчик вообще в одном свитерке и не зазяб. — Трумэн повел головой в мою сторону. — А я на десять минуток прилег, шкуру подстелив, — и прихватило… Мама родная! — схватился он за поясницу, не то, что вспомнил, не то, что заболело.
Садовод вернул его к теме:
— Собачка зачем, бляха-муха?
— Собачка? Топленый собачий жир — первейшее средство от ревматизма. — Трумэн знал все про болезни, и про дикие способы излечения от них. — Надо поработать еще сезон один-два, а?
Сучок не согласился с ним:
— Не будет, старик, у тебя сезона.
— Отчего ж?
— Вон какая на тебя муха села! Синяя.… При таком ветре, а?
— Так что?
— Помрешь.
Сучок произнес свое пророчество с такой обязательностью исполнения, точно гибель Трумэна — дело решенное.
Если Трумэн славился познаниями в медицине, то Сучок парил в области предсказаний. Предсказывал одно и то же: его устраивала только кончина. Теперь он надолго умолкнет, высказавшись. Такой вот, нелюдимый, с вечно гноящейся раной на щеке, он мог молчать часами.
Оттого и действовали его слова!
Трумэн сразу занервничал, начал озираться, прикидывать в уме: отчего Сучок к нему придрался? Тут он, подлая душонка, все перебросил на меня.
— Вот же, смотрите! Сидит, уже расселся! Давайте его спихнем в сторону, а? А то пивом отравимся, или у кого кость застрянет в горле… Он же нас сечет!
Додуматься до такого подвига мысли мог только один Трумэн, конечно.
Сучок не отозвался, он ни у кого не шел на поводу.
Садовод же наморщил лоб: как реагировать в таком случае? Не заказывать пиво и рыбу, если я с ними, и никуда не уйду?
Ко всему тому, подошла официантка:
— Что будете кушать? — спросила она, не глядя и без остановки записывая.
Садовод сделал заказ:
— Налей борща прокисшего и волосы разлохмать. Буду думать, что дома.
Официантка, замороченная до бесчувствия, кивнула, ничего не слыша, и, дописав свое, ушла.
Трумэн спросил у меня:
— Деньги у тебя, Счастливчик, не забыл?
Я показал им: деньги при мне.
— Последние взял! Значит, на бабу отвлечешься, — сделал вывод Трумэн. — За такие деньги будешь здесь первый парень на деревне.
Они все знали про меня и порой предугадывали заранее то, о чем я даже не догадывался!
Сейчас, в общем, я радовался, что у Трумэна не прошла провокация, и я стою с ними. Ведь недавно уже, на Шантарах, когда они побыли с Махнырем один час, то не возражали взять меня назад.
Садовод, захорошев, срывая зубами колпачок с «Изабеллы», взялся ни с того ни с сего нахваливать Сучку Трумэна. Нахваливать было не за что, а Садовод упрямо силился и тужился отыскать в Трумэне нечто невозможное. Получалась явная отсебятина.
Сучок же, не перебивая, слушал молча.
— Смирный старик, бляха-муха! Помнишь заварушку возле Сивучих камней? Когда ропаками бот затерло и уже хрясь-хрясь! Смотрю: Трумэн задвигался. Я ему: сядь, не шевели во мне животное! — он сел. Так пару раз — и успокоился. Значит, есть, бляха-муха, сила духа, а?
