Раймон Кено - С ними по-хорошему нельзя

Открыв дверь, она увидела в коридоре какого-то мужчину с револьвером в руке. Он ее не заметил. Она немедленно закрыта дверь и, прислонившись к раковине, схватилась за сердце, бьющееся изо всех сил о реберные прутья.

— Я все обошел, — сообщил Ларри О’Рурки. — Ни души. Кэффри, Келлехер и Галлэхер забаррикадировали весь первый этаж, кроме входной двери. Ее тоже можно завалить, если понадобится.

— Бояться нам некого, — сказал Диллон.

— И что это значит? — спросил Маккормак.

— А то, что не понадобится ее заваливать.

— Думаешь, англичане не объявятся?

— Нет. Им сейчас не до этого. Дело в шляпе.

— И что это значит? — спросил Маккормак.

— А то, что они даже стрелять не будут; сразу объявят капитуляцию.

— Чушь, — сказал Маккормак.

О’Рурки пожал плечами.

— Чего спорить. Увидим. А пока будем выполнять приказ.

— Чего тут выполнять, — усмехнулся Диллон. — Сиди и жди.

— Значит, будем ждать, — сказал О’Рурки.

Маккормак кивнул в сторону трупа Теодора Дюрана:

— Надо вынести его отсюда, а то будет здесь лежать и гнить.

— Не успеет, — отозвался Диллон. — Сегодня же вечером отдадим его британцам, и они его похоронят. Вот так. Подарочек на прощание.

— Надо бы перенести его в другую комнату, — сказал Маккормак.

Он посмотрел на труп и брезгливо поморщился, хотя чего уж тут, винить было некого.

— А пускай О’Рурки разрежет его на кусочки, — предложил Диллон, — вынесем по частям и утопим в клозете.

Маккормак ударил кулаком по столу; из подпрыгнувшей чернильницы брызнуло черным.

— Черт побери! Изволь чтить мертвых!

— И потом, он явно заблуждается насчет занятий медициной, — добавил О’Рурки, который в этом году заканчивал медицинский колледж.

— Может, вы не кромсаете трупы?

— Сейчас не время об этом рассуждать, — сказал Маккормак.

— Самое время, и у нас его более чем достаточно, — ответил Диллон. — Более чем достаточно, пока британцы не надумают сдаться. Самое время порассуждать. Объясни-ка мне, Ларри О’Рурки, в чем же я явно заблуждаюсь, утверждая, что ты способен разрезать этого чиновника на мелкие кусочки? Времени на объяснения у тебя, Ларри О’Рурки, хоть отбавляй, поговорим об этом, если нам все равно о чем говорить, а заняться нам все равно больше нечем до тех пор, пока не объявят, что британцы покинули Дублин и вернулись к своим грозовым небесам, усеянным цеппелинами.

— Грозен и не ровен час, — объявил Маккормак. — Диллон, сейчас не время впадать в глупый оптимизм.

— Вот это правильно, — согласился О’Рурки.

— Увидите сами, увидите; британцы...

— Диллон, здесь командую я. Заткнись.

Маккормак, вынужденный скрепя сердце призвать к соблюдению дисциплины — а это залог успеха любого восстания, нервно затеребил сургучную печать. Каллинен, развалившись в кресле и не вынимая рук из карманов, высматривал на потолке мух и сокрушался: так высоко не доплюнешь. О’Рурки, переместившись к окну, разглядывал пустынную набережную и мост О’Коннелла с редко случающимися прохожими. Единственным объектом, проявляющим активность, оказался лихорадочно трясущийся норвежский парусник. О’Рурки это не понравилось. Он повернулся к Маккормаку. Тот, наигравшись с сургучной печатью, зажатой между носом и верхней губой, и машинально разукрасив себе лицо коричневыми усами, вяло приказал Каллинену:

— Отнеси чиновника в соседнюю комнату. Диллон тебе поможет.

Что они и выполнили.

Не оставаться же мне здесь до скончания дней своих, говорила себе Герти. Боже милостивый, значит, это они, республиканские бандиты, разграбили нашу почту. Наверное, они уже ушли. Нет, похоже, что не ушли. Ушли все остальные. Все остальные, то есть наши. И это действительно был выстрел. Значит, это самый настоящий мятеж. Их Революция. И этот мужчина с револьвером — республиканец. Ирландский республиканец. Боже милостивый! Боже, храни Короля! А я здесь, у них в руках. Почти в руках, поскольку эта дверь отделяет меня от них, защищает меня от них. Дверь. Но ведь дверь можно вышибить. Они ее вышибут, и вот тогда я окажусь у них в руках. Одна. Одна. А сколько их там? И эта тишина. Неужели они вышибут дверь? Конечно же нет. Конечно же нет. Они не посмеют. Это ДАМСКИЙ туалет. Ах, ах, ах. Они не посмеют войти в ДАМСКИЙ туалет. Ах, ах, ах. И я останусь взаперти до тех пор, пока не придут британцы и меня не освободят. Если, конечно, среди мятежников нет женщин. Или хотя бы одной женщины, которая неизбежно придет сюда и попытается войти. И... и... и они вышибут дверь. Они вышибут дверь.

Галлэхер и Келлехер перенесли труп привратника в маленький пустой кабинет и пошли проведать Кэффри, который по-прежнему стоял на посту перед дверью, выходящей на набережную Иден. Праздношатающиеся и сочувствующие исчезли. Какой-то велосипедист в цилиндре и рединготе проехал по мосту О’Коннелла; ему было лет двадцать пять. У статуи О’Коннелла он развернулся и поехал в сторону Тринити-колледжа.

— Все спокойно, — сказал Галлэхер.

— Спокойней не бывает, — добавил Кэффри.

Келлехер достал пачку сигарет, и они закурили, опершись на свои винтовки.

Прямо перед ними готовился к отплытию норвежский парусник. Капитан суетился, помощник отдавал команды.

— Викинги смываются, — сказал Кэффри. — Сдрейфили.

— И правильно делают, — заметил Галлэхер. — Пускай проваливают вместе с британцами и прочими саксонцами.

Тем временем матросы отдали швартовы; маленький парусник отчалил и стал медленно спускаться по Лиффи, держа курс в открытое море. Инсургенты помахали рукой на прощание. Скандинавы ответили тем же.

— Счастливого пути, — крикнул Келлехер. — Счастливого пути.

Маленький парусник плыл хорошо. Вскоре он достиг излучины и скрылся из виду. Инсургенты продолжали молчать. Докурили они одновременно.

— Странное восстание, — вздохнул Кэффри. — Странное восстание. Я даже не представлял себе, что все произойдет так просто.

— Ты, может быть, считаешь, что все закончилось? — спросил Галлэхер.

— А ты так не считаешь?

Галлэхер и Келлехер рассмеялись.

— Думаешь, британцы возьмут и просто так уйдут?

— Чего тогда тянуть? Долго же они раскачиваются.

— Может быть, и долго.

— И кроме того, занятые другой войной, они, может быть, не захотят ввязываться в эту, увидев, на что мы способны.

Он прервал свою речь: автомобиль с открытым капотом и зелено-бело-оранжевым флажком подъехал на скорости и, скрипя тормозами, остановился у почты. Какой-то тип выскочил из машины и подбежал к ним.

— Finnegans wake! — прокричал он.

— Finnegans wake! — ответили они и на всякий случай угрожающе попятились.

— Вы заняли это здание? — строго спросил тип.

— Да.

— Сколько вас?

— Семь человек. Вы можете поговорить с нашим командиром, Джоном Маккормаком.

Но командир, уже предупрежденный О’Рурки, сам подошел к окну.

— Finnegans wake! — крикнул он.

— Finnegans wake! — ответил тип. — Вы — командир?

— Я.

— Какое у вас оружие?

— Винтовки и револьверы.

— Боеприпасы?

— Все, что в карманах.

— Продовольствие?

— Нету.

— Ладно. Идите сюда. Я дам вам пулемет и несколько ящиков боеприпасов и продовольствия.

— Будем держать осаду? — спросил Кэффри.

— Может быть. Выгружайте.

Кэффри остался у дверей. Галлэхер и Келлехер потащили скорострельный инструмент и ящики. Диллон и Каллинен смотрели на них с интересом.

— Вы знаете, куда поставить пулемет? — спросил тип.

— Знаем, — ответил Маккормак.

Но тип был в этом не уверен.

— Пулемет поставьте возле этого окна на первом этаже и направьте его в сторону моста.

Вот остановилась какая-то машина. Наверное, к ним кто-то приехал. Или же они сами уезжают. Кто они? Сколько их? Может быть, я их знаю? Не всех, конечно, нескольких. Или хотя бы одного из них. Одного-то уж наверняка. Среди всех тех мужчин, которых я видела здесь, в почтовом отделении на набережной Иден, не могло не быть республиканцев. Одного-то из них я смогла бы узнать. Нет. Женщины с ними нет. Это точно. Иначе она бы уже давно сюда пришла. Что бы произошло, если бы я смогла узнать одного из республиканцев? Вдруг оказалось бы, что он меня ненавидит? Что именно его я когда-то заставила долго ждать у окошечка. Что именно его я попросила переписать адрес, потому что он не очень хорошо знал английский. Потому что он откуда-нибудь из Коннемары. А среди них есть такие, которые хотят опять говорить по-ирландски. Как если бы мистер Дюран вздумал говорить по-французски. Мистер Дюран, что же с ним стало? Может быть, они его взяли в плен? Или убили? Может быть, потому и раздался тот выстрел. Бедный мистер Дюран, он так меня любил. И так почтительно. Но может быть, ему удалось спастись. Может быть, он оказался в числе тех, которым удалось убежать. Среди всей этой беготни я, может быть, слышала шум его шагов. Обычно он так важно вышагивает. А ему, может быть, пришлось бежать. Ах, ах, ах. Он — и вдруг бежит. Ах, ах, ах. Такой важный и так меня любил. А я так и сижу здесь взаперти.