Наталья Алексютина - Исповедь рецензента
Эти слова часто возвращаются ко мне и также часто убегают, настигнутые новыми хлопотливыми мыслями. Укрывшись где-то в закоулках души, они молчат до поры. Когда пора настает (а бывает она странно-внезапной остановкой шага, фразы, жеста), то снова тревожными горошинами рассыпается в пространстве жизни чей-то незнакомый шепоток: «Ваше сердце полно обид…». Он уже мало походит на профессорский баритон. Все больше тончает. И чем дальше, тем сильнее обозначаются в нем кажущиеся посторонними, но все-таки — собственные — нотки.
Легко копить обиды. И обижать становится все проще. Ничего особенного для этого совершать не нужно. Достаточно презрительно скривить рот, оттолкнуть, оскорбить, обмануть. Помнится, была сцена в многолюдном читальном зале районной библиотеки. Женщине понадобилось просмотреть результаты лотереи. Газета была занята другой посетительницей. Первая подошла, склонилась недовольно рядом и оттого ли, что была раздражена еще до прихода в библиотеку, оттого ли, что не владела сейчас газетой единолично, на весь зал ворчливо вскрикнула: «Да не дышите на меня чесноком! Ей Богу, противно рядом находиться!» Вторая женщина покраснела до самой седой макушки.
И в нынешнем жарком июльском полудне мне вдруг опять чудится тонкий голос тревоги. Он, как размякший предутренний пар, поднимается от сонной реки, где играет мой маленький сын. Он — рядом со мной. Минуту назад мы были одни в мягком очаровании провинциального лета. Смотрели, как дробится солнце на тысячи крохотных речных волн и уносится с течением прочь. Как юрко убегают от пальцев рыбки. Как ищет причала и не может пристать к берегу набухший дубовый лист. Но пришли отдыхающие. Мама и мальчик. Мальчик постарше моего сына, и ему смешно слушать лепет двухлетнего малыша. Играть с маленьким неинтересно, заключает он, и, ничего не выдумав лучше, со всей силы лупит ногой по воде, стараясь попасть моему сыну в лицо. Мы отходим подальше. Но мальчику нравится брызгаться. Я чувствую, как нарастает во мне обида. Как злой, гудящий звук самолета. Мальчик успевает ударить пяткой по воде, и я сквозь дрожащий гнев ресниц вдруг вижу круглые, недоуменные глаза сына. Вместе с каплями стекает с его сморщившегося носа немой вопрос. Но в нем нет и тени моего гнева. В нем — изумление, удивление, интерес. В шлепках воды по лицу мой мальчик не находит ничего обидного. Потому что не знает, что такое — обида.
Мы отходим от воды. Я вытираю лобик и щечки сына, тону в его нетерпении как прежде наслаждаться игрой, отметшем выходки агрессивного мальчика. И ясно слышу далекое эхо: «Ваше сердце полно обид. Ему тяжело. Не храните обиды в сердце, отпускайте их». И медленно, трудно отпускаю. Улыбаясь через силу маме обидчика. Это очень непросто. Это требует значительных сердечных затрат, но я справлюсь. Ведь мне есть, у кого учиться.
Предчувствие света
Разве неудивительно наблюдать, как двумя-тремя мазками человек с кистью переносит мир осязаемый в мир зыбкий. Где всё точно такое же и — непохожее. В выдержанных пропорциях и — с перекошенной реальностью. Копирующее жизнь и — непостижимое, необыкновенное, таинственное.
Мне всё хотелось избежать сравнения с картиной в разговоре о книге. (Из-за частого употребления этот «перенос» стал банальным.) Но — не получилось. Слишком велика взаимосвязь художества и художественного слова. Особенно, если предмет разговора — короткие рассказы. Подчиненные одному замыслу, но запечатленные в разной штриховой гамме. Одним словом, этюды.
Тому, кто не знает: играть (актеру), рисовать (живописцу), писать (литератору) этюды тяжелее. Они сродни частушке — пусть не покажется легкомысленной эта параллель, в которой народной творчество выразило себя емко, сочно и кратко. После прочтения книги коротких рассказов молодой русской писательницы Лидии Сычевой «Предчувствие» (Московская организация союза писателей, М., 2001) мне подумалось, что чувство слова, так же как чувство цвета, оттачивается именно в жанре этюда. Плотность письма. Объемность образа. Слова становятся весомее, а от качественной переполненности начинают усиленно работать вкусовые рецепторы. «За столом щедро плеснуть в миску с борщом свежей сметаны, что матово белеет в старом глиняном горшочке, и прикусывать ломтем хлеба, краюшкой поджаренной» («Високосное небо»).
Ощущение «аппетитного слова» не покидает ни в одном из рассказов. «Набухшие небесным синяком дожди», «белая рванина из облаков», «тонкими и чистыми, словно выстиранными, морщинами», «цвел раскатистый, как палехская ложка, кондукторшин голос». Картинки, обильны сдобренные авторским колером, не то, чтобы нравятся. Завораживают. Давным-давно скучалось по такому слову. В нем нет греха избыточности. Слово просто и точно, оно отвечает замыслу. Осмелюсь предположить, что он мне понятен. Замысел — открыть читателю его самого. Какой он, помимо ежедневной погони за призраком благополучия? Какая начинка в нем под шелухой бездумности, лености и ожесточенности? Чем он дышит в эти, предназначенные ему судьбой, годы? Иногда над героями рассказов хочется посмеяться, чаще — пожалеть их. А заодно и себя. Потому как и собственный портрет нет-нет да и мелькнет. То в электричке, то на снежной горке, то у продуктового магазина.
Лидии Сычевой удалось редкое. А именно: заметить, запомнить и передать саму жизнь. И самое ценное, и, боюсь, надолго потерянное нынешними литераторами качество: автору удалось сохранить любовь к своим героям. Подлинную. Любовь, в которой все мы остро нуждаемся. Показателен в этом отношении рассказ «Глупый случай», где женщина, купив полкилограмма моркови у кавказца, оставляет в конце концов у торговца и овощи, и деньги за них. По причине ярко выраженного пренебрежения к ней со стороны продавца, как к человеческой единице. Однако в рассказе нет той категоричности, той избитости темы «черных», которая так щедро муссируется поп-литературой. Откровенно и грустно — о главном. О достоинстве, о горькой полярности душ. И еще горше, где-то за текстом: отчего всё так, а не иначе?
Эта затекстовая боль, будто нитка, нанизывает рассказ на рассказ. Боль — крепеж книги. Она — первопричина. Так суждено: неболящее сердце не тронет сердца читательского.
И в серьезности слова, и в подборе сюжетов кто-то может усмотреть предчувствие беды. Думаю, это не так. Не беды. Предчувствие света. Его желание, превосходящее по силе все страхи и беды нелегкой и единственной жизни.
Перебегая с одной истории на другую, будто по камушкам через горную реку, нужно прислушаться и тогда можно уловить журчание живой воды. Ее в каждом рассказе — море. И надо же, вкусив её, — хочется жить! На родной земле, в родном доме, с родными людьми. Пусть смешными и неустроенными, но способными и готовыми любить. За то — автору сердечное спасибо! Нас так давно не писали с натуры, не глядели нам в душу. Конечно, мы — разные. Но хорошего в нас всё-таки больше…
Сколько будет: два плюс два?
Он показался поначалу забавным: подвыпивший, седенький мужичок с косо сидящими на крупном носу очками. Прочитывалось в нем случайное застолье и зуд к общению. В маршрутном такси, плюхнувшись на сиденье, мужичок разбудил весь салон вопросом: отчего народ грустный? Потом долго и дотошно выпытывал, идет ли маршрутка в нужный ему район. Удовлетворенный утвердительными ответами, затих на несколько минут.
Неустойчивый взгляд его из-под очков кланялся то в одну, то в другую стороны, пока, наконец, не примостился на двух смешливых мальчишках, хрустящих чипсами. Те, почувствовав себя объектами внимания, захихикали еще громче.
Мужичок улыбнулся себе. Потом добродушно заметил мальчику, доставшему бутылку кока-колы:
— Пить из горла — неприлично.
— А я пока ем, а не пью, — резонно произнес мальчик.
— Все равно: пить из горла — неинтеллигентно.
Мужичок укоризненно покачал головой и как-то потерянно блеснул очками. Беседы не получалось, и он ищуще огляделся вокруг. Но у остальных пассажиров, в основном, женщин, на лицах не обозначалась жажда общения. Напротив, некоторые, отвернувшись, смотрели в темное окно.
Мужичок вновь обратился к мальчишкам. Мало-помалу выяснилось, что они — веселые доверчивые собеседники, способные воспринять его таким, каков он есть, не осуждая и не идеализируя. Мужичок рассказал им о внуке-девятикласснике, который занимается футболом, мальчишки ему о том, что едут на секцию кунг-фу.
— В школе — двоечники, наверное, — поддел мужичок.
— Нет! — в два голоса опровергли мальчишки. — Я — отличник! — гордо сообщил «кокакольный» и указал на другого. — А брат — хорошист!
— Сколько будет: шесть плюс шесть? — строгим голосом дал задание мужичок.
— Двенадцать! — радостно протянули мальчишки и, включившись в игру, ввернули свой вопрос. — Чему равняется два плюс два умножить на два?
