Валерий Попов - Нарисуем
Да, это несправедливо. Записал.
– Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Короче – не утратил точность стрельбы!
Да. Как обиженный он уже не проходит: сломал чистоту жанра! Так и знал, что с батей запутаемся мы.
– Командир части их выгнал.
Да. Удачный брак. Хуже не придумаешь. И это, похоже, характерная их линия жизни!
– В бараке жили, за занавеской. Батя валенки валял. Ну – тут и я подоспел. Барак нормальным жилищем казался: все тебя знают, и ты знаешь всех.
– Про всех пока что не будем. Про себя давай.
– Часть за оградой стояла. А вокруг вольное поселение – домики из чего было лепили. Население в основном – из лагеря вышедшие, которым на Большую землю разрешения не было.
– Политические?
– Не. «Деловые» больше.
Хороший коллектив.
– Ну мы, пацаны, всюду бегали, не удержишь, и чем-то Пьяная Гора нас влекла. Чукчи ее священной считали, всяческие легенды имели, шаманы плясали возле нее, как-то одурманивала она их. А мы норы в ней рыли, играли в партизан. И обвалилось однажды! Друганы мои сходу вырубились, ноги наружу – вскоре вытащили их. А я рыл, рыл, куда-то прорыться хотел… До сих пор, кстати, этим занимаюсь… Обвал. Тьма. Все!
Хорошее начало фильма.
– И вдруг – свет, голоса… как в раю!
– Какой рай? Ты же пионер был.
– Какой, на хер, пионер! Шпана… как мой батя в детстве.
Верной дорогой идем!
– Открываю глаза – стоит мужик. Улыбается. Потом узнал – новый секретарь крайкома Кузьмин! Лично поисковую группу возглавил – спас, можно сказать. Взял мою руку, пульс потрогал. Говорит: жив пацан. Потом пальцы мои к глазам поднес. Под ногтями, ясное дело, грязь. Смотрит пристально. И вдруг – слова те мне навек запомнились: «Э-э-э! Да ты у нас Колумб!»
Такие слова трудно не запомнить.
– «Новую землю открыл! Под ногтями у тебя – целое богатство!»
Я невольно глянул на Пекины ногти: богатство на месте!
– Не преувеличиваешь? – спросил осторожно.
– Прям! Чтобы тебя порадовать, себя закопал!
– Ну дальше.
– Ну и пошли рудники…
Я потряс головой.
– С твоих ногтей, что ли?
– Ну.
Я вздохнул. Неплохо бы сейчас прогуляться, образумиться… Потом вспомнил, где мы. Как-то отвлекся от этого.
– Дальше давай.
– Батю канавщиком взяли на рудник. Самая вредная работа! Канавы чистить, по которым все отходы производства идут. Ну – без образования.
– А ты? – вырвалось у меня.
– Обо мне речь впереди, – произнес он неторопливо.
Неужели мы так надолго тут?
– Край наш резко в гору пошел.
Складно. Теперь понимаю, почему Ежов его во ВГИК взял.
– Замечательно, – выговорил я.
– Да хер ли замечательного?! – вдруг резко тональность сменил. – «Всем ордена да медали – а мне опять ничего не дали!» Кузьмин – герой соцтруда!
– Но тебе ж какой орден? Сколько тогда было лет?
– Да к моменту, когда гремело уже все, семнадцать было! И – ничего!
«Похоже, грохнулся эпос! – понял я. – Значит, судьба у тебя такая. – Это про Пеку. – И у меня тоже, похоже!» – пронзила страшная мысль.
Но все же взял себя в руки.
– Дальше давай.
– Понял, что ловить нечего. В армию пошел.
Из огня да в полымя?
– Стоп. Армию нам, кажется, не заказывали.
Но его не остановить.
– Батя служил – а я хуже?
– Но то война была.
– И нам осталось!
Про войну он пусть с кем-то другим. Я обессилел.
– Ну, рудник у нас военного значения. Броня – в армию не берут. Но я добился!
«Ты бы чего-нибудь хорошего добился!» – мелькнуло у меня.
– Батя старые связи поднял.
Да, добрый батя!
– В самый опасный отряд!
– Партизаны? – предположил я.
– Вроде того! – Пека кивнул.
– В мирное время?
– Да.
Надо бы передохнуть. Куда мчимся? У меня же был стройный план. Кто сценариев про рабочий класс не писал? Стройка, трудности, преодоление, апофеоз. А мы где? В партизанах?
– Нормально служил. Только дома дела…
– Батя?
– Ну! Добыча металла, – с ударением на «о», – непростой вообще процесс. Руду рвут, выгребают, катят на комбинат. Там ее дробят, прокатывают между мелкими чугунными шариками. Затем флотация – в большой бочке: заливают руду кислотой, и крошки металла поднимаются пеной. Такая вот драгоценная пена. Затем ртутью заливают ее. Ртуть вбирает золото. И выходят такие невзрачные бляшки. Их и берут.
– Куда?
– Ну выносят! Надо же как-то выживать?
То есть – батя и канавщиком не ударил в грязь лицом.
– Но ртуть, кажется, вредна? – поинтересовался на всякий случай.
– А кто сказал, что будет легко?
Видимо, я так считал.
– А ты как хотел? – Пека грозно навис надо мной, как коршун.
– Я? Никак.
– Плавят эти бляшки дома, на сковороде…
Не читал такого в поваренной книге.
– Золото на сковороде остается, пары ртути – в тебе. Мать приходит с парткома – батя зеленый весь. Мать к телефону – батя вырывает шнур! Тут – или смерть, или тюряга. Вызвала «скорую»… Батя потом ей всю жизнь не простил! Ну – сел. Попал на уран.
– Пьяная Гора?
– Угадал!
Умеют устраиваться.
– Но перед приездом милиции – ясное дело, раньше «скорой» поспела, – батя бляшки те, недоплавленные, успел сунуть мне. Я как раз со школы пришел. «Держи, сынок!»
Да. Завидное наследство.
– С собой здесь!
Я вздрогнул. Он полез за пазуху, вытащил кулек, с грохотом высыпал на пол тусклые бляшки.
– Думал, может, тут сунуть кому придется… Ну, в плане поступления…
Что ж не сунул-то? Приходится мне отдуваться! Хотя вряд ли бы это у кого-то вызвало восторг. Вид у этих сокровищ невзрачный. Способ приготовления – смертельный.
– Вот! – придвинул ко мне одну, самую поганенькую. – Сделаешь все нормально – возьмешь…
…билет на тот свет.
– Спасибо, – мужественно произнес я. – Дальше рассказывай.
Пека, подумав, завернул драгоценности, в том числе и мой будущий гонорар, спрятал.
– Ну, так… Мать виделась с ним. Ну и я, ясное дело, наезжал. «Отличник боевой и политической подготовки»! Батя гордился.
Семейство их, похоже, и в ртути выживет!
– Мамка – парторг! На том самом руднике, где батя трудился. Там не только же заключенные…
– Но и парторги.
– Идейность – это от матери у меня.
Пока не заметил.
– Ну и Кузьмин батю не забывал!
Просто какие-то гиганты, не люди!
– Скорешились они, когда Кузьмин меня мальцом еще из-под завала вытащил. «Кузьмин – др-руг!» – батя повторял неустанно. Но когда мать хлопотала у Кузьмина за него – запрещал. «Все нормально!» А тут вдруг Кузьмин сам к нему: «Хошь прославиться? Всесоюзный рекорд!» А батя и на воле с «Доски почета» не слазил. И тут лучший экскаваторщик!
– Только что был канавщик?! – воскликнул я.
– Так продвинулся! Работал с душой. Чтоб скорее освободиться.
– Так…
– В общем, знал Кузьмин, к кому обратиться. «Так что за рекорд от уголовников?» – батя торгуется. Соображал! Мол, по дешевке не продаемся. «А не будет никаких уголовников. Вольные люди». Все знали: слово Кузьмина – кристалл!
– Нормально, – пробормотал я.
– Что нормального-то? – впился в меня яростным взглядом. Ему не угодишь. – А знаешь, как рекорд делается?!
– Нет, не знаю. Но охотно узнаю.
– Охотно, говоришь?
– Ну – неохотно.
– «Вариант Б»! На взрыв, на обрушение породы – с горизонта не уходить, как обычно делают, технику не отгонять. Принять на себя, и только очухаешься – если очухаешься! – грести с-под себя – и на вагонетки.
– Да… Заманчиво.
– Ну, зеки бате говорят: «Пошел на …! Уродуйся сам!» «Слушаюсь!» – батя говорит. Остался в экскаваторе. Рвануло! Только пыль осела – все бегут к нему. Он уже работает, руду гребет!
– Ну и?
– Ну и постепенно наладилось все! С Кузьминым закорешились лепше прежнего! Расконвоировали батю. А Кузьмин – замминистра, в Москве!
«Сейчас бы нам не помешало это знакомство!» – трезво подумал я.
– Не гони картину! – Пека словно мысли мои прочел.
Я бы погнал! Засиделись тут.
– Ну, демобилизовался я…
Долгий, похоже, эпос. Специально, что ли, Пека нас сюда заточил?
– Как раз после дела одного в госпитале в Москве оказался.
Хорошо, что не в могиле.
– Заскочил к Кузьмину: «Что, как?» И он с ходу в Горный меня определил! На спецфакультет, куда допуск – ого! Меня! Сына каторжного!
Просто какой-то сгусток счастья образовался тут.
– Спецфакультет – это уран, видимо? – уточнил я.
– Ну! – произнес Пека с гордостью. – И кого? Меня!
Особой давки, думаю, на этот спецфакультет не было.
– После окончания послали нас в Джезказган…
Сага, похоже, суток на пятнадцать!
– Ну? Отлично? – предположил я.
После Пьяной Горы любое место покажется раем.
– Чего отличного? На весь рудник громадный – единственный огонек!
– В каком смысле единственный? А остальные в темноте, что ли?
– Совсем тупой? «Огонек» – журнал я имею в виду!
