Константин Кропоткин - Призвание: маленькое приключение Майки
Да. По-другому и быть не могло. Существа этой смешной породы непременно должны были называться жужиками и никак иначе.
Тут синий груша Мойсла высоко взвился в воздух и нарисовал перед глазами Майки восьмерку. Воздушная цифра не исчезла и когда она шмякнулся назад в траву: цифра наполнилась светом, затем стала темнеть, меняться, пока не превратилась в кожаный шнурок с розовой жемчужиной на конце. Обретя вес, чудесное украшение с тихим стоном упало к носам Майкиных туфель.
— Теперь понятно тебе? — спросил ее Ратла-апельсин.
— Понятно, — сказала Майка, подняв драгоценный шнурок.
Она хотела сказать «понятно, что ничего непонятно», но оставшиеся слова почему то не пожелали произноситься.
— Мы алкаем, жужики, — тихонько напела школьница, заворожено глядя на призрачно мерцающую жемчужину.
Ратла покачался неваляшкой: было ясно, что апельсиновый мячик полон чувством исполненного долга.
Ненадолго повисла тишина. Майка смотрела на жемчужину на шнурке, а жужики почтительно ждали.
Вне всяких сомнений это был важный момент.
— Майя! Майя! — закричали жужики, когда наконец подошел срок. — С нами! Туда! Пора! Пора! Скорее! Желание и пруд нас доведут! — и покатились.
«Куда доведут? До чего?» — подумала девочка, а ее ноги, за это утро уже привыкшие жить своей собственной жизнью, послушно зашагали в нужном направлении.
«Конечная»
— В путь, в путь, в путь! В дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем! — пели Мойсла и Ратла, суматошно прыгая впереди Майки.
— …Да, вы на вид очень милые, а на самом деле, может, злые, как атомная бомба, — торопясь за суматошными существами, весело говорила Майка. — Вот распухнете до гигантских размеров и посеете в мире ненависть и вражду. Бывают такие люди. У нас девочка одна рассказала про другую девочку, что та бегает за одним мальчиком, но эта вторая девочка, ни за кем не бегала, а Беренбойм сам дурак…
За болтовней Майка и не заметила, как оказалась на пустыре. Он был не очень стар, но, засыпанный мусором почти по самую маковку, выглядел совсем древним. Лишь в самом центре его — лысиной — поблескивало небольшое пятно воды.
Когда-то в парке был пруд, в котором могли бы завестись рыбки, но почему-то не заводились. Потом пруд сам собой кончился, а с ним кончились и все возможные рыбки.
— Наверное, это был какой-то неправильный пруд, — добавила Майка, пробираясь мимо мусора в сторону лужи.
Обходя вслед за жужиками рваные пакеты, старые холодильники и вышедшие из употребления ботинки, Майка попыталась представить, как ее окатывает неправильная волна неправильного пруда, а на гребне волны красуются все возможные рыбки: зеленые, лимонные, фиолетовые в крапинку и бурмалиновые. Самые роскошные «возможные рыбки» вообразились ей темно-синими с пушистыми хвостами и ртами, как у телевизионных красавиц. Они назывались «индиго-губошлепки».
— …А коротко — «гогушки», — решила девочка, очутившись возле лужи. — Потом возможных рыбок съели возможные монстры, началась бурная демонстрация, пошли серьезные волнения, вода выплеснулась, а с ней выплеснулся и весь пруд. Только мокрое место осталось.
— Конечная-конечная-конечная… — жужики покатились по кромке воды, а жемчужина на шее Майки вдруг потяжелела и потянула ее вниз к воде.
Майка склонилась и…
…ничего не увидела. Темная гладь показывала лишь тускло мерцающий шарик.
Девочка сделалась неотразимой!
Открытие
Да. Жемчужина отражалась в луже, а Майка — нет, как будто она и не четвероклассница со всеми правами человека, а так — незначительная величина.
Посторонняя.
— Странная у вас тут видимость, — произнесла девочка.
И тут жужики загудели и завертелись — они замельтешили вокруг воды и, вытянувшись затем в два световых обруча, не то умножились до нескольких десятков, не то на них разделились.
Перед глазами Майки теперь вздымался переливчатый столб. Это было похоже на цирк, где женщина вертела на себе сразу тридцать разноцветных окружностей.
— Мы алкаем, мы алкаем!Всеми крыльями махаем!Ветром-полем призываем…
На сей раз пели жужики красиво, громко, слаженно.
Майка восхищенно замерла, а лужа напротив зашевелилась, стала прогибаться все глубже, все сильней, края ее поднимались выше и выше, пока не образовали что-то вроде большой стеклянной вазы, которая, подрожав, вытянулась до самого поднебесья, а оттуда, словно ударившись о невидимую преграду, хлынула вниз.
Девочка оказалась внутри огромного фонтана: она стояла под массой воды, ни капли не мокрая, а вода летела мимо и с шумом билась где-то в невозможной дали.
— …даром вечным открываемЭтим светлым теплым маем!..
Теперь в пении жужиков послышалось что-то щемяще-высокое. Как в церкви.
Майка закрыла глаза. Да, вот в точности, как тогда, на Пасху. Чудесные голоса тянутся вверх, а ты стремишься следом. Ты вроде бы стоишь, но одновременно взмываешь, утончившись до невозможной легкости, и качаешься там, высоко, на качелях из кружевных воздушных струй — тебе так хорошо, что даже смеяться невозможно…
Бабка назвала это блаженством, но в тот раз Майка почему-то побоялась повторить за ней чудное слово. Оно было совсем из другого, особенного мира, но здесь, возле лужи, пришлось кстати.
Блаженство, казалось, было создано для пустыря, а Майка — для блаженства.
Жемчужная пустыня
Когда Майка открыла глаза, то пелена вокруг не рассеялась, а лишь поблекла. Это было похоже на ранний вечер, когда еще светло, но уже грустновато.
Девочка стояла на краю озерца, которое переливалось сочно, сыто, лениво, перламутрово. К нему хотелось прикоснуться, но было боязно: казалось, ласковая шелковистая масса способна без следа поглотить и палец, и руку, да и саму Майку.
Замусоренный пустырь исчез. Вместо него вокруг раскинулась пустыня неописуемого цвета. Она то вспыхивала розовыми огоньками, то перемигивалась синевой, была то серой, то искристо-белой.
— Ау, — нерешительно сказала Майка.
Ветерок донес до нее кусочек птичьей песни и слабую музыку шелестящих деревьев.
Жемчужина безвольно повисла на Майкиной шее, уже не трудясь на что-то намекать. От жужиков тоже не было никакого толку. Открывание нового мира далось им нелегко. Апельсиновый Ратла и грушевый Мойсла слабо покачивались на песке, утратив всякий интерес не только к Майке, но и ко всему на свете.
Рассовав жужиков по кармашкам своего платья, Майка предалась непростым раздумьям.
В сказках, которые она прежде читала, все само собой становилось на свои места. Появлялись диковинные существа, задавали пустяковые задания, а потом указывали нужные пути-дорожки. Но тут, в центре жемчужной пустыни, никто не торопился указывать ей, как жить и что делать.
«Живи, как можешь», — без единого звука, но со всей возможной внятностью сообщал ей этот, до жути посторонний мир.
— И куда идти? — спросила себя Майка. — Ау! — в сердцах она даже притопнула.
— Вас тут не надо…
Извилистый камень
Под ногами у Майки, задевая собой тяжкую гладь перламутрового озера, лежал небольшой камень-голыш. Множество лет обкатали его в голубиное яйцо без выпуклостей и вмятин.
Он был невозможно стар.
— Не надо тут. Надо, чтобы не был никто, — прошелестел камень.
Майка отступила на шаг.
— Не загораживай вид. Мешаешь, — сказал другой камень. А этот был побольше, еще не такой гладкий, а голос его меньше напоминал шепот.
Майка отступила от озера еще на шаг.
И снова чей-то приказ:
— Убирайся!
— Я б с удовольствием, — жалобно сказала Майка. — Но знать бы куда!
— Вон! Вон! Пошла вон! — на разные лады загремели камни.
Дело было ясное — ей, живой, с этими каменными делать нечего. Она отбежала подальше от каменной гряды.
— Было бы на что смотреть, — обиженно сказала она наконец.
— Смотреть тут и впрямь не на что, — гулко сказал кто-то рядом с Майкой.
Этот камень был гораздо крупнее прочих и не такой гладкий — глубокие черные морщины бороздили его вдоль и поперек, складки нависали то там, то сям, рисуя что-то интересное, а не сглаженную всеми ветрами плешь.
Темный камень, находившийся на отшибе, еще сохранил извилины.
— Интересно, — разглядывая его, сказала Майка. — Как изюм.
— Что?
— Облик у вас такой.
— Еще не утрачен? — камень не пошевелился, но девочке показалось, что темные извилины его дрогнули. — Как странно, мне еще есть что выражать. Как долго ждать, как же долго еще ждать…
— А чего вы ждете?
