Фабрис Каро - Фигурек

А когда зазвучал «Отче наш» (по-моему, чересчур сонный), вдруг вижу в третьем ряду впереди — его. Того самого красномордого человечка, которого лицезрел на прошлых похоронах. Он оборачивается, улыбается и посылает мне привет, изобразив нечто вроде «А вот и я!» своими пухлыми пальцами. Мне не только ужасно стыдно (кажется, его жест заметили родные покойницы) — навязчивое присутствие этого типа начинает сильно меня тревожить.

Все поднимаются, чтобы причаститься тела Христова, я тоже направляюсь туда и — случайно — натыкаюсь на него. А ему только того и надо, он тихонько шепчет все с тою же совершенно неуместной улыбкой:

— Фигурек?

Ухожу домой сразу же после церемонии. Бог с ним, с кладбищем, нету меня никакого желания видеть снопа этого психопата.

— Кажется, с некоторых пор за мной установлена слежка…

— Отличная новость! В твоем возрасте — давно пора!

— Я не шучу… Очень странный тип, которого я постоянно встречаю на… в булочной, да и вообще везде, куда бы ни пошел. Он меня рассматривает с выражением просто ужасающим… Сегодня попытался со мной заговорить, но я не понял, что он сказал…

Клер и Жюльен, похоже, не воспринимают всерьез того, чем я с ними поделился, они колеблются между необходимостью помочь мне, поддержать и возможностью понасмешничать, которая сильно упростила бы их положение. И все-таки Жюльен наконец отваживается покончить с игрой в молчанку. Но что он говорит?

— Прежде всего тебе стоит проверить, не поставили ли тебя на прослушку агенты ЦРУ, ты же понимаешь, какая ты для них угроза!..

Теперь они хохочут, оставив меня одного с тем, что посчитали острым приступом паранойи. Их легкомыслие несколько меня успокаивает, пусть даже они и недостаточно поняли ситуацию, чтобы вынести о ней объективное суждение: наверное, они куда меньше веселились бы, если бы узнали, что мы с этим типом встречаемся на похоронах. Надо на сегодня покончить с этой историей — войду-ка я в их игру:

— Вы не станете так хохотать, когда в один прекрасный день меня укокошит группа албанских террористов!..

После ужина Жюльен решает показать мне свое последнее приобретение: «Boule de flipper» в исполнении Коринн Шарби[4].

— Хм, а я думал, она у тебя уже есть…

— Да, есть, но ты посмотри, в каком идеальном состоянии конверт — ни царапинки, прямо как новенький! Настоящее сокровище — наверное, бывший владелец не часто пластинку-то слушал.

— Вряд ли на него можно за это сердиться.

Между двумя глотками ликера из даров моря вспоминаю «своего» толстячка. Лицо его буквально меня преследует, и мне трудно сосредоточиться на разговоре, к которому я, впрочем, не испытываю жгучего интереса.

— Не знаю… Это странно…

Мы снова встречаемся — теперь уже только с Жюльеном, на следующий день, между полуднем и двумя часами. Не подумайте, что такое случилось первый и последний раз в жизни. Если Жюльену не хочется обедать с коллегами, он довольно часто приглашает меня в симпатичную кафешку неподалеку от его работы. Да, приглашает всегда он, но я при всем при том неизменно пытаюсь к концу ланча вытащить бумажник, можно ведь быть одновременно тунеядцем и цивилизованным человеком, правда?

Когда мы сидим вот так, практически наедине, большую часть времени он разбирается в сегодняшнем положении дел с Клер: в какую сторону, дескать, движется развитие их отношений. Ой, не надо, не спешите делать вывод: он, мол, это делает из желания со мной поделиться или рассказать, не сдвинулось ли что туда или сюда, — вовсе нет, скорее для того, чтобы подвести вслух итоги определенного периода. Обращаясь к самому себе. А то, что я при этом рядом, ему удобно — не сочтут ненормальным.

Сегодня прозвучало кое-что новенькое — Жюльен убежден, что подруга ему изменяет. Меня это неприятно удивило: хоть я и заметил уже, что стадия их взаимной страсти схожа нынче с покоробившейся фотографией, засунутой под стопку альбомов, мне и в голову бы не пришло заподозрить, будто они могли перейти к следующей фазе.

— Ничего точно не знаю, тут мне только интуиция подсказывает… но она… она временами куда-то проваливается… отключается… как бы это объяснить… по-настоящему отключается… Раньше в такие минуты она уходила в стратосферу, общую для нас обоих, а сейчас я чувствую, что она летает по неизвестной, непонятной мне орбите, подчиняясь притяжению иного светила…

Описывая ситуацию с Клер, Жюльен из стыдливости — во всяком случае, я привык думать именно так, — употребляет несколько тяжеловесные метафоры. И выстраивается этот метафорический ряд, как правило, вокруг тоннелей, автобанов, тропинок, мостов, прокладываемых дорог, но иногда и тупиков или, наоборот, кратчайших путей к цели. Нынешняя перемена лексики свидетельствует, на мой взгляд, о царящем внутри моего друга хаосе.

— Может быть, у нее на работе какие-то проблемы…

— Ммм… нет, не думаю… Ее отключки не суть отключки делового характера, такие я узнаю за сто километров… Нет-нет, тут, скорее, отключки такого… абстрактного толка… более… более…

Он колеблется, словно побаиваясь этого слова, но все-таки выговаривает его:

— …романтические.

Затем допивает все до дна, не оставив ни капли. Мне бы успокоить друга, но я — ни словечка. Опасаюсь, что голос меня выдаст: слишком уж сильно во мне убеждение, что Клер и впрямь ему изменяет. Ну, так это подтверждается моим молчанием.

Стоит мне его увидеть — голова уплывает неведомо куда. Ну, и какого черта тащился сюда, в эту дыру, в это захолустье, на обычнейшие похороны обычнейшей ханжи и святоши восьмидесяти семи лет… да такие, как она, пачками помирают, тоже мне событие — еще одного Марсьяля не стало на этом свете, а уж когда знаешь, с какой угрюмой безвкусицей позволяют хоронить себя эти Марсьяли…

Я опоздал к мессе, ну а как иначе: церемония-то в сорока километрах от моего дома! — я опоздал и присоединяюсь к погребальному кортежу в последнюю минуту, когда процессия уже почти у входа на кладбище. Зачем было тащиться за сорок километров ради какой-то старушки, да еще старушки из семьи Марсьяль, да еще и умершей самым что ни на есть естественным образом — во сне, пройдя до конца назначенный ей путь? Прихоть календаря: время тощих коров, когда люди цепляются за жизнь, чтобы не упустить Рождество… А потом — рецидив кремаций, чертовых кремаций…

Никак не думал напороться на него здесь, тем более что он не был ни позавчера у Пажа (для Пажа весьма посредственно), ни вчера у Бевилакуа (этот Бевилакуа для меня был первым, надо запомнить на будущее). А сегодня он хоть и в другом конце кортежа, но тут же меня замечает, заговорщически подмигивает и всем своим видом показывает, что счастлив встретиться со мной снова. Все время, пока мы движемся к месту погребения — в тишине, которую нарушают только едва слышные сморкания в платочки и шарканье подошв, — он старается переместиться ко мне поближе, сильно замедляя ход, чтобы я его нагнал. Между нами остается всего несколько метров, когда участники шествия останавливаются, потом принимаются несколько беспорядочным образом выстраиваться вокруг открытой могилы. И вот тут-то я и вижу его почти рядом.

Я в ужасе: вблизи он выглядит еще более жирным, еще более красномордым, еще более потным, и от него нестерпимо воняет перегаром. Он позволяет себе подмигнуть: «Привет-привет!» — словно бы так и надо. Я ничего не отвечаю, думаю, что пора спасаться бегством, но не решаюсь, страшно испугавшись, а вдруг он начнет меня преследовать за пределами кладбища — здесь-то, по крайней мере, со мной ничего случиться не может.

Священник начинает читать отходную молитву, красномордый, пользуясь этим, сию же секунду придвигается ко мне практически вплотную и шепчет:

— Мне этот кюре не слишком-то нравится: он проглатывает добрую половину слов… Закрыть глаза, так даже и не поймешь, где находишься — на похоронах или на крестинах, ничего не разобрать…

Я, по-прежнему вслушиваясь в речь священника, пытаюсь абстрагироваться от назойливого шепота, который, по моему ощущению, звучит оглушительно — будто крик.

— Правду сказать, томишься-томишься на этих похоронах, но ведь не самые мы обделенные… Знаешь, одно время я посещал концерты камерной музыки, так могу тебе сказать — с этим не сравнить… Сейчас они туда посылают только тех, кто сверх всякой меры дурью мается, вот и отлично, потому что я был уже на грани депрессии… Ты сколько времени ходишь по похоронам, а?

Он явно сумасшедший. Ровно в эту минуту я даю себе самому клятву, что нынешние похороны для меня последние.

— Да ладно, нормалек, можешь говорить — нету тут никаких контролеров, тут мы в безопасности, и вообще — тоже мне Великая Тайна, поцелуй меня в зад!

Последние слова звучат громче, чем ему хотелось бы, и на нас устремляются обремененные упреком, исполненные ненависти взгляды. Даже священник замирает на полуслове. Я все на свете — ну, или почти все — отдал бы сейчас за возможность скрыться в гробу, устроившись рядом со старушкой Марсьяль. Человечек же ничуть не смущается, нагоняет на свою красную морду выражение лица побитой собаки и принимается утирать отсутствующие слезы.