Паскаль Киньяр - Альбуций
Альбуций Сил «взбудоражил» римский роман. Ему нравились грубые слова, непристойные вещи, натуралистические или шокирующие подробности. Однажды Альбуция спросили, как следует понимать «sermo cotidianus» (обыденный язык), и он ответил: «Нет ничего прекраснее, чем вставить в декламацию фразу, которая смутит произносящего ее». Таков критерий низменного: нас предупреждает о его присутствии чувство неловкости. Остается приблизиться к нему, завладеть им и вплести в ткань повествования. Тогда самое постыдное станет самым волнующим.
Если в декламациях Альбуция Сила и мелькали слова «lanx» или «patinaire» (кадка, квашня), то слово «satura» никогда не встречается в текстах, подписанных его именем. Я представил себе, как Альбуций Сил диктует одному из своих «librarius» (секретарей): «Слово „logos" древних греков означало „корзина". Оно не равнозначно слову „lanx", но я уподобил его именно этому понятию». Он встает и указывает на висящую на стене салатницу из древесины черного дуба — современницу живого Карфагена. Вот так же в 25 году Август, принимавший великое посольство индийских властителей, использовал следующую фигуру речи: «Люди древности нередко изображались в самом уничижающем виде. Вспомните о плуге Луция Квинта Цинцинната, о его перемазанной тунике. Начала Рима — это соломенная хижина, сосцы волчицы и пара детей, которые едва лопочут, которые умирают. Вспомните об имперских легатах, об эдилах, о полководцах, когда они встают на заре. Они приникают губами к миске с водой, потом отбрасывают ее. Назовите сосуд, в который они справляют малую нужду. Опишите эту сутулую или, лучше сказать, понурую осанку, которую возраст, курульное кресло и повседневные заботы придают наиболее пожилым. Обрисуйте медлительность их жестов, старческую неловкость их тел, когда они натягивают подштанники, оступаясь и пошатываясь. Или когда они скребут себе лицо пемзою, дабы снять с него щетину, уподобляющую человека дикому зверю, хотя от этой напасти не избавиться вовек, как бы ты ни был могуществен. Дикий зверь, свирепый и непобедимый, чей признак они силятся стереть со своих щек и из-под носа, все равно преследует их от зари до зари, едва лишь они переступят порог бронзовой двери, спеша в город, в Империю, к славе, к золоту».
Глава третья
ГРАЖДАНСКИЕ ВОЙНЫ
Он терпеть не мог публичных выступлений. Никогда не читал на публике более шести раз в году. Зрители буквально дрались за места, чтобы присутствовать на его репетициях (он заучивал свои импровизации наизусть), которые проходили чаще выступлений, хотя, готовясь к ним, он не прилагал никаких усилий, чтобы понравиться. Сидя среди собравшихся, он начинал с того, что вяло и неразборчиво излагал свой сюжет, и, лишь когда ему на ум приходила какая-нибудь захватывающая идея, вскакивал на ноги и оживлялся. Замысел обретал плоть. Лицо его сияло, пальцы двигались выразительно, руки взлетали, как крылья. Он редко приукрашивал свои персонажи или подробно разрабатывал интригу. В других случаях он продолжал сидеть: так ему легче было свободно развивать свою мысль. Сидя, он излагал сентенции. Стоя, расцвечивал их красками. Находясь у себя в доме, в окружении близких, он редко исполнял всю декламацию. То, что он читал, нельзя было назвать обобщением. Но нельзя было назвать и декламацией. Для декламации он говорил слишком мало. Для обобщения — слишком много. Когда он декламировал, время для него переставало существовать: так вода уходит в песок, сколько ее ни лей. Вот уже и городской трубач протрубил третью стражу, а он все вел и вел рассказ о своих героях и их невзгодах. Он грешил одним недостатком: любая побочная тема могла превратиться в самостоятельный роман, содержащий предисловие, изложение сюжета, отклонения, трагическую кульминацию и эпилог. Его упрекали в этом. Ему говорили: «У вас каждый член так же велик, как все тело», он отвечал: «Это не тело, это город. Отдельный член — не ноздря и не рука. Отдельный член подобен целому человеку». Анней Сенека уверенно высказал свое мнение о нем: «Splendor orationis quantus nescio an in nullo alio fuerit» (Его стиль отличался блеском, какого я не встречал более ни у одного декламатора).
Я хочу привести здесь пять удивительных сюжетов, относящихся к временам первой гражданской войны. В 65 году, когда Помпей завоевывал Кавказ, Цезарь приказал вновь воздвигнуть статуи Мария. В 62 году в Этрурии убит Катилина. В 58-м Катон в кровавой битве берет Кипр. В 54-м Красc идет с армией в Месопотамию; он уже стоит на пороге смерти.
Я нахожу замечательно верными два изречения, в которых выражена вся суть и его тела, и его жизни, и его времени, и его языка: «Никто не знает того, что говорит. Никто не знает того, что делает». Я люблю обе эти краткие максимы и каждодневно поверяю ими окружающую действительность. Всякий раз, как человек говорит или пишет, всякий раз, как он действует или принимает решение, он делает рискованный выбор, не зная размаха его последствий, не умея оценить его значение, не предвидя его перспектив, не представляя течения дела. Вот почему следует относиться ко всему сущему с легким подозрением, расспрашивать, разведывать, присматриваться, докапываться до сути явлений. И когда вдруг, в мгновение ока, в чьей-то беззаботной речи промелькнет некое нужное слово, а чей-то поступок посулит некую желанную возможность, нужно суметь не упустить удобный случай и оказаться на высоте, действуя решительно и смело.
В декабре 63 года ни Цезарь, ни Катон не осознавали того, что делали. Они знали только, что соперничают ради высшей власти. Они еще ничего не знали ни о блеске, ни о значении, которые впоследствии приобретут их имена. Еще менее того они понимали, что делают ровно противоположное тому, что, по их мнению, замыслили. Они оба, словно два отражения одного и того же предмета, совершенствовали свою речь, доводя ее до крайней, аскетичной простоты. Что же касается Альбуция, то он нарочито затемнял, запутывал свой язык.
Альбуций Сил в конце жизни хорошо сознавал все своеобразие своих сочинений. Он признавался в этом Сенеке, который сохранил письменные свидетельства его творчества. Оригинальность романов Альбуция выражалась не только в отрубленных руках, носорогах и вульгарных словах, которые он вводил в свои тексты. Она воплощалась также в приверженности определенным темам — гражданским или пиратским войнам, которые глубоко поразили его в детстве и отрочестве. И все более жестоком противостоянии свободных граждан и рабов, отцов и детей. В 55 году Альбуций, как и все жители Рима, впервые увидел носорога; мальчику было в ту пору тринадцать лет. Возраст созревания. На его лице пробиваются первые волоски. Он еще только учился говорить, когда члены побежденных и рассеянных полчищ Мария, Митридата, Серто-рия, Спартака тысячами пробирались к морю. Беглецы, поставленные вне закона, объединили свою ненависть и свой голод; в результате половина Римской империи ушла в пираты. Плавая на баркасах или наскоро сбитых плотах, они разбойничали в устьях Эбро, Тибра, Роны, Нила, на Босфоре, у Геркулесовых столбов. Когда Альбуцию было два года, Помпей потребовал у властей пятьсот галер, набрал сто тридцать тысяч человек и за шесть недель уничтожил тысячи этих утлых челнов и оголодавших людей, которые на них плавали.
За два года до рождения Альбуция вдоль всей земляной дороги, ведущей из Новары в Милан, вдоль всего мощеного пути из Милана в Рим тянулись вереницы крестов с распятыми рабами. После гибели Спартака Красc приказал только на одной Аппиевой дороге распять шесть тысяч взятых в плен рабов. Шесть тысяч черных крестов на обочинах; вороны срывали клювами повязки, прикрывавшие чресла казненных, и отщипывали с трупов кусочки плоти.
Рабы, желавшие стать людьми, провинциалы, стремившиеся стать гражданами, плебеи, умиравшие с голоду, подняли три революции, залив Рим кровью. Первая закончилась при Гракхах. Вторая пришлась на правление Мария. Третья бросила вызов Цезарю. Я привожу здесь слово в слово истории о женщине, покончившей жизнь самоубийством, о вольноотпущеннике, что предъявил судье четыре бесполезные таблички, о рабе, осужденном на пытку за спасение своего господина, о другом рабе, распятом за отказ стать насильником, и, наконец, об оружии, заговорившем на могиле. В виде исключения я перескажу и роман Папирия Фабиана, поскольку нахожу его замечательным.
ОТЕЦ, УБИВАЮЩИЙ СЛОВОМ
DEMENS QUOD MORI FILIAM COEGERIT1
Во времена гражданских войн некая женщина приняла сторону своего мужа, сражавшегося против врагов, среди которых находились ее отец и брат. Армия, где воевал ее супруг, была разгромлена, сам он убит в бою, и женщина пришла к отцу. Но тот отказался впустить ее в дом. Дочь спросила его:
— Quemadmodum tibi vis satisfaciam? (Чем я могу загладить свою вину пред тобою?)
