Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий
Безумными глазами глядит девушка на происходящее. В припадке бессилия она еще пытается вырваться из цепких рук, броситься на помощь любимому… но нет — не вырваться ей.
И — наступает ее черед. Девушку грубо, резко толкают, она падает обнаженной грудью на пол, и ее, беспомощную, волокут по голым доскам на середину сцены.
Бьют тамтамы, кричат и дергаются в жадном танце мести уродливые существа. Зловеще сверкают огромные белки их глаз.
Кто-то огромный хватает ее за руки. Мгновение — и тело девушки стремительно описывает круг. Миг — круг, миг — круг… Словно темный блестящий обруч опоясал тело мстителя-богатыря.
И вот, покорная, она снова лежит на полу. Пытается встать — и падает. Отползает в сторону, сжимается в жалкий комок; молча выжидая, затравленно смотрит. Духи снова несутся к ней. Отдыха нет. Уже тело ее в поту, словно в крови. Уже одежда палачей намокла и потемнела, но девушку вновь и вновь бьют, топчут. Прыгают на полтора-два метра вверх и в страшной тяжести прыжка терзают ее тонкое тело ногами.
Девушка вытягивается. От ладоней до пальцев ног она сейчас — измученная, молящая о пощаде, едва вздрагивающая струна. Вот в последний раз по ее телу пробежала дрожь…
И музыка затихает тотчас.
Кто-то из лесных духов, словно большого побежденного зверя, вскидывает себе на плечи растерзанного юношу и лениво уносит его за кулисы.
Палачи поднимают девушку и на вытянутых высоко вверх руках, невесомую, проносят ее через всю сцену. Тамтамы не бьют. И нет торжества в поступи победителей…
Ночь настигла моего героя мгновенно.
Он возвращался после балета домой, шел, вспоминая о том о сем из своей «русской жизни». И вдруг вспомнил один рассказ Бабеля.
Ваша тень, Исаак Эммануилович, выросла в тропической ночи рядом с моим героем и склонилась над ним, смущенным.
— Босяк, — спросил он себя, — теперь ты видишь, что такое любовь?
Русская речь, отзвучав, бесследно растворилась в равнодушной неоглядной ночи.
Ваша тень, Исаак Эммануилович, молча шла рядом с моим героем.
Он не ждал сочувствия.
Но за этот короткий путь до дома — путь в душной, безжалостно-жаркой ночи, — за этот путь одиночества, соединивший Конакри, Петербург, Одессу, — он впервые понял и признался себе: пощады ему — не будет.
Новогодние пальмы
«…В Африке кедры водятся. А вот в Сибири-то их как раз и нет. Все дело — в недоразумении. Назвал кто-то в Сибири сосну кедром — так и пошло. А настоящий кедр растет в Африке… И пальмы в Африке, конечно, растут. Да и чего им не расти — в таком-то тепле?! Но вот елок — жаль — нет…»
Максим Кириллов приподнял голову. Затем сел, упираясь крепко сжатыми кулаками в раскаленный песок пляжа. Было время отлива — море ушло, обнажив большие черно-коричневые валуны. Над ними дрожало марево знойного, пропитанного соленой влагой воздуха. Среди валунов виднелись крохотные зеленые пятна: мангровые деревца, цепкие и корявые. Высокие и ровные пальмы, росшие на сухом берегу, устало шуршали длинными зеленовато-серыми листьями. Чешуйки их стволов серебристо мерцали на солнце — они были покрыты белой пылью.
На крыше ближайшего к Максиму домика, ссутулившись, втянув голову меж приподнятых крыльев, неподвижно сидел гриф.
Небо, будто огромное белое полотнище, простерлось над сушей и над водой — ни единого облачка от горизонта до горизонта. Конец декабря — разгар жары…
Солнце уже клонилось к закату, но жара еще не спала. Казалось: и зной застыл неподвижно, и само время остановилось в раскаленном воздухе.
И глазам было больно смотреть вокруг.
Но смотреть Максиму хотелось — он, молодой биолог из Новосибирска, прилетел в Африку меньше чем неделю назад…
Медленно, опустив и голову, и хвост, прошла большая, коричневой масти собака. Она даже не взглянула на Кириллова. Легла на бок, неподалеку, в жидкой тени от пальмы. Отдохнула. Тяжело поднялась и пошла дальше — столь же понуро и медленно.
Легко и грациозно прошла молодая женщина. На голове она несла тазик с бельем; за спиной, привязанный широким куском цветастой материи, распластался симпатичным крабиком малыш. Его черные, широко раскрытые глазенки с восторгом смотрели на мир, неспешно проплывающий мимо. Малыш встретился глазами с глазами Максима и расплылся в улыбке. Кириллов невольно улыбнулся в ответ.
Прошел патруль береговой охраны. Шаг солдат был лениво-спокойным; темно-шоколадные, влажно блестевшие на солнце руки сжимали автоматы Калашникова.
Последний день года…
Максим смотрел вокруг, и странное чувство овладевало им: неужели это все-таки не мираж?
Совсем недавно Кириллов, надеясь спастись от ледяного пронзительного ветра, поднимал меховой воротник пальто, закрывал рот шарфом. Под ботинками хрустел снег… А вот теперь под босыми ногами — песок, раскаленный настолько, что ступаешь с опаской: вдруг подошвы твои задымятся?!
Неужели это действительно наяву? Наяву — и под самый Новый год?
«Мороз и солнце… Солнце — да, есть, даже с переизбытком. А мороз? Когда это было, чтобы ты мерз?»
Из-под валуна, влажного снизу, вылез большой бело-коричневый краб, замер. Словно с изумлением и недоумением смотрел на человека: это еще что такое, откуда? Максим поднял руку; едва он пошевелился — краб боком, но стремительно метнулся к спасительному камню. Мгновение — и нет никакого краба. И следа на песке не осталось… Не было, не было здесь никого, это все тебе померещилось, перегрелся ты на солнце, дорогой Максим!..
— Краба вздумал поймать! Можешь и не пытаться. — Приподняв голову, медленно, с трудом разлепляя спекшиеся губы, сказал Гена Яковлев (они уже успели здесь подружиться). — И вообще, Максим, пора нам домой. А то совсем изжаримся. И пить жуть как охота! Пивка бы холодненького!
— А ты знаешь, — улыбнулся вдруг Максим, — ты сказал «пить», а я вспомнил: в классе шестом, на уроке географии, учительница спрашивала нас: «Как можно утолить жажду в Африке?» И отвечала: «Очень просто. Надо сорвать кокосовый орех, расколоть его и выпить кокосовое молоко — оно внутри ореха всегда холодное, и вы сможете прекрасно утолить жажду». Сорвать орех! Интересно: как она себе это представляла?
Яковлев выслушал приятеля безо всякого интереса и без улыбки.
— Ну ты и балаболка! А у меня словно гвоздь раскаленный в глотке… Я уже сколько месяцев здесь живу, и знаешь, что странно? — ни разу не слышал, чтобы собаки лаяли. Или хотя бы скулили. Безголосые они здесь, что ли? — Геннадий перевел дух, сел, стал стряхивать прилипшие к телу песчинки. — Ох, и жара… Айда домой!
— Слушай, Ген, а который час?
С явной неохотой Яковлев протянул руку, приподнял лежащую на песке рубашку, вытащил из кармана часы:
— Почти шесть.
— Шесть… — Максим, шевеля сухими губами, стал что-то подсчитывать в уме. — Постой, Гена. А у нас, в Новосибирске, выходит, как раз полночь! Так? Так! Уже — Новый год! Представляешь?
— Представляю. Но у нас, в Ленинграде, еще старый. — Геннадий закрыл глаза, вздохнул. — Снег. Настоящее царство снежной королевы. Дед Мороз… Мор-роз! И елки во всех домах. — Открыл глаза. — А у нас с тобой ни снега, ни мороза, ни елки нет. Новый год, называется… И ты меня, пожалуй, не поймешь, ты здесь недавний, но привиделся мне пивной ларек, на Литейном, немного в стороне от проспекта, наше родное «Жигулевское», хоть и разбавленное… но холодное…
— Говоришь: я — балаболка. А сам…
Геннадий, вероятно, хотел улыбнуться в ответ как можно благодушней, но на лице изобразилась только гримаса страдания.
— Еще молоко на губах не обсохло, а уже учить меня вздумал, пацан!.. — Увидел обиду в глазах Максима. — Да это я шучу, не обижайся. Я не стар и не грозен. Просто я здесь уже — старожил… Но все-таки как бы нам понеобычнее Новый год отметить?!
Максим взглянул на белесое небо, на марево над камнями, на почти бездыханное море.
— Пойдем — выкупаемся! А что? Потом дома будем рассказывать, что в самый Новый год в море купались! И никто нам верить не будет, да? А мы и вправду — купались!
Яковлев помолчал.
— Ну что же, пожалуй, ты неплохо придумал. Пожалуй, ты, Максим, — молодец.
— Угу. Как соленый огурец… замученный по бочкам.
— Правильно рассуждаешь. Одобряю. Это я тебе как старший и умный товарищ говорю.
— Ну так чего, пошли, старший и умный?
— А дойдем? Дойдем — до этого самого, до синего моря? — Геннадий усмехнулся и тяжело поднялся на ноги.
Они пошли по обжигающему песку — осторожно, медленно, ощущая голыми ступнями каждую песчинку. Дышать было трудно. Им казалось: идут в какой-то вязкой, стеклоподобной массе — так горяч, неподвижен и плотен был воздух. Солнце белым бельмом смотрело в их лица. Все было бело, но перед глазами идущих то и дело расплывались красные — с прожилками — пятна. Кровь стучала в висках, мнилось: она вот-вот хлынет из носа, из ушей… И море, словно в обмороке, словно из последних сил, накатывалось на песок, слизывало предыдущую грязно-белую бахрому и оставляло новую. И у самого берега, как будто ребячья лодочка, покачивался на сонных волнах узкий, ятаганом изогнутый лист пальмы…
