Нодар Джин - Повесть о смерти и суете
7. Жуткий зверь, отключающий память о жене
Вера в паутину досталась Нателе от матери Зилфы, искусной толковательницы камней, которые, подобно паутине, не только не боятся времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы — потеют, растут, размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются лишь следами хлопотливой борьбы со злыми духами. Зилфа скончалась в таком же молодом возрасте в тбилисской тюрьме, куда власти отправили её за «развращение народного сознания».
Следуя советам моего отца, муж её, Меир-Хаим Элигулов, Нателин родитель, недоучившийся юрист и популярный в городе свадебный певец, сумел доказать на суде, что, практикуя древнее искусство, Зилфа, если и грешила против власти, то — по душевной простоте, из любви к людям и ненависти к дьяволам. Присудили ей поэтому только год, но выйти из тюрьмы не удалось: за неделю до её освобождения Меир-Хаим получил уведомление, будто в камере его жену постигла внезапная, но естественная смерть, чему никто не поверил, ибо тюремные власти не выдали трупа и захоронили его на неназванном пустыре.
Петхаинцы ждали, что Меир-Хаим тотчас же сойдётся с одной из своих многих любовниц, но он удивил даже моего отца, который, как прокурор и поэт, обладал репутацией знатока человеческих душ. Меир-Хаим слыл самым распутным из петхаинских гуляк. По крайней мере, в отличие от других, он не пытался скрывать свою неостановимую тягу к любовным приключениям. Это его качество, вместе с будоражащей внешностью — влажными голубыми с зеленью глазами, широкими скулами, сильными губами и острым подбородком — досталось в наследство дочери. Говорили ещё, будто Зилфа не возражала против эротической разнузданности мужа.
Возражали — правда, всуе — её родственники. Не исключено — из зависти. Утратив терпение, они приволокли как-то Меир-Хаима к моему отцу, служившему в общине третейским судьёй, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу и её родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже курдянкам. Отец мой рассмеялся и рассудил, что если кому и позволено страдать из-за эротической расточительности зятя, — то не родне и не Петхаину, а одной только Зилфе. Поскольку же она не страдает, никаких мер против Меир-Хаима принимать не следует; тем более что, согласно признанию самого певца, любит он до беспамятства только жену и каждый раз изменяет ей по глупейшей причине: при виде красоток в нём, оказывается, встаёт на дыбы какой-то жуткий зверь, затмевающий ему рассудок и отключающий память о жене.
Когда Меир-Хаим объявил об этом во время третейского суда, отец мой рассмеялся ещё громче, но, к удовольствию истцов, наказал обвиняемому завязывать на указательном пальце красную бечёвку, которая в критический момент напомнила бы ему о Зилфе и удержала от измены. Не согласившись с формулировкой своей слабости как «измены», певец, тем не менее, обещал не выходить из дому без бечёвки. Обещание сдержал, но бечёвка не спасала: жуткий зверь оказывался всякий раз ловчее него, и Меир-Хаим, поговаривали, сам уже сомневался в силе своей любви к Зилфе.
Но стоило ей оказаться в тюрьме, он перестал интересоваться женщинами, а после известия о смерти жены случилось такое, чему поначалу не поверил никто. Получив из тюрьмы Зилфину одежду и прочие принадлежности, Меир-Хаим объявил, что хочет провести первые семь суток траура в одиночестве. Он отослал дочь к своему брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на оклики участкового. На третий день родственники Зилфы стали утверждать, будто Меир-Хаим улизнул из города с заезжей шиксой, но брат и друзья заподозрили неладное.
Правы оказались последние: когда, наконец, взломали дверь, его застали мёртвым. Рядом с запиской, в которой он сообщал, что не в силах жить без Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него чёрным шнурком. Этот камушек с Зилфиной шеи Меир-Хаим велел в записке передать пятнадцатилетней дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нелёгкие поединки со злыми духами.
Через двадцать четыре года, в Нью-Йорке, одна из петхаинских старушек, прибиравших к похоронам труп Нателы Элигуловой, рассказала, что — весь уже испещрённый порами — камушек этот, выпав у неё из рук когда она развязала его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря…
8. Беда стряслась не с ним, а с племянницей
После смерти родителей Натела так и осталась жить у дяди, аптекаря Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией дефицитными лекарствами из Венгрии. Хотя государственные цены на лекарства не менялись, он был вынужден поднимать их ежегодно, чем — каждый по личным причинам — занимались все тбилисские аптекари. В случае с Нателиным дядей причина заключалась в ежегодном приросте потомства. Каждою зимой, под Новый Год, жена его, молдаванская цыганка, рожала ему по ребёнку.
Отбившись как-то ради Сола от кочующего по Грузии табора, она осела в Петхаине, который ей быстро осточертел, но в котором её удерживала постоянная беременность, — единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от позорной доли покинутого мужа. Всем, однако, было ясно, что рано или поздно с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в родную Молдавию.
Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
По соседству с Солом Элигуловым обитала почтенная семья ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили. Шалико был на короткой ноге с партийными вождями города, и у него росли два сына: белобрысый Сёма, одноклассник Нателы, и черноволосый Давид. Постарше. На Сёму, хотя он и слал ей стихи — правда, не свои, а Байрона — Натела не обращала внимания, но Давид не давал ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым красавцем, и если бы не рано открывшаяся на макушке лысина, его, по утверждению просвещённых петхаинцев, было не отличить от знаменитого тёзки из скульптурной галереи Микеланджело: та же статность и половая надменность во взгляде.
Давид тоже писал стихи. Но не Нателе, а её тёте, вечно беременной цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий имненно ей, племяннице мужа.
Послания эти кишели незнакомыми петхаинцам образами — кристаллическим отсветом северного сияния, завыванием тоскующего бедуина и клёкотом сизокрылых павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что этот кошмар порождён энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью, — нерасходуемой спермой. Сказала ещё, будто Давид влюбился в неё только потому, что, благодаря её чужеродности и ущербности, то есть беременности, она кажется ему наиболее доступной из петхаинских самок.
По заключению цыганки, душа Давида, подобно душе всякого неискушённого юноши, пребывала в том смятенном состоянии, из которого есть только один выход — в женскую плоть; причём, добавила она, обладательнице этой плоти неискушённые юноши отдают — вместе со зловонной жидкостью — и свою смятенную душу.
Это откровение подсказало Нателе отчаянную мысль — и вскоре Петхаину стало известно, что первенец ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили втюрился в сироту Нателу Элигулову, а свадьба не за горами, ибо девушка понесла.
9. Изнурённый тяжестью счастья
Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но под венцом рядом с ним стояла не Натела, а наследница знаменитого кутаисского богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и разузнав о похождениях первенца, отец Давида, Шалико, впал в ярость. Даже в бреду он не мог допустить мысли породниться с отпрыском «блядуна» Меир-Хаима и «колдуньи» Зилфы, с «паскудницей», приворожившей к себе его простодушного потомка блудом.
Что же касается самого Давида, он мгновенно поверил в непогрешимость родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и — по наущению ревизора — предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла. Однако, не проронив слезы, она заявила Давиду, что, хотя любила его безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола.
Не сомневаясь, что при наличии бриллиантов можно задобрить и дьявола, Шалико приискал сыну в Кутаиси богатую невесту. С такими пышными формами, что — под натиском поднявшейся в нём плотной волны — Давид растерялся, как если бы всё ещё был девственником. И снова принялся строчить стихи, пропитанные маскирующим ароматом незнакомых петхаинцам трав и цветов.
К свадьбе тесть пригнал ему в подарок столь же крутозадую, как невеста, машину «Победа», в которой молодожёны и укатили в Гагры.
В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась через семь лет. Впрочем, когда бы ни вернулась, увидеть Давида ей уже не пришлось бы.
Трое суток после прибытия в гостиницу молодожёны не выходили из номера, где — по наущению дьявола — распили восемь бутылок шампанского. На четвёртый день, поддавшись воле того же дьявола, надумали опохмелиться абхазским инжиром и собрались на рынок.
