Лев Куклин - Иван-чай
К водке Сароян не прикасался и это вызывало одновременно и осуждение, и восхищение всех, кто его знал.
И вот такой человек встал перед Васькой Анциферовым, дешевым хвастуном со странной кличкой «Ляпа»…
– Слю-ю-у-шай… – тяжёлым и тусклым голосом, каким – можно себе представить! – говорил бы он при случае возникновения взаимного интереса с мокрицей или вошью, – слю-ю-у-ушай сюда… Ты знаешь, – я человека кулаком ударил, убил… Неосторожность, да? Тебя я больше не ударю… Я осторожный теперь, понял? Кулак жалко… Но если ты эту девушку ещё раз тронешь – будешь совсем бедный. А теперь слюшай сюда: у тебя ноги есть, а?
– Вроде есть… – пролепетал опозоренный буровик, с усилием отлепляя губы одну от другой.
– Ага… Тогда бери свои поганые ноги и иди, иди от меня по прямой и как можно дальше. И больше никогда на глаза не встречайся, а то я тэбэ знаэшь что сдэлаю?! – от волнения у него прорезался неистребимый армянский акцент, и он брезгливо кивнул на низ васькиного живота, – я этот твой ванучий хрэновый корешок оторву… э… вмэсте с этими… помидорами… Пойнял, нэт?
Но Васька понял. Он, одной рукой придерживая спадающие штаны, быстро зашкандыбал в сторону базы.
– Я с охоты шёл… – объяснил Сароян Кате, уже оправившейся и стоящей у него за плечом. – Слышу – ты… крычишь, будто в капкан попала. Я на голос и кинулся… Вовремя, э?
– Ой, вовремя, Са-а-шень-ка! – она извечным женским движением отвела за уши растрепавшиеся волосы, шагнула к Сарояну, обняла его за шею, поцеловала его где-то между ухом и шеей – и тихо заплакала…
В геологических партиях, где наутро становятся известными даже твои собственные сны, тайн не бывает. И рыцарское заступничество Сарояна было молчаливо принято к сведению каждым буровиком, каждым шурфовщиком, каждым поисковым рабочим…
А он сам продолжал работать, как ни в чём не бывало.
IV
Только тихое лесное озерцо, в которое впадал чистый говорливый ручеек, из которого Катя носила воду на кухню, жёлтые кувшинки на нём да я стали свидетелями выразительной сцены, которая произошла несколько дней спустя.
Катя появилась на бережке, словно специально ждала, когда Сароян придёт с ночной смены и отправится на озерцо мыться. Опустив глаза с короткими белёсыми ресничками, она тихо попросила:
– Дай-кось, я тебе простирну чего из одёжи…
– Вот… – смущённо сказал голый по пояс Сароян. – Рубашка есть…
Катя схватила рубашку и спрятала в ней сразу запылавшее лицо.
И так, с рубашкой в руках, она шагнула в воду и всем своим… нет, не телом, а всем своим женским существом, с тихим стоном прильнула к его широченной груди, поросшей курчавым волосом, в котором уже были заметны сединки…
…А в конце июня, в самый разгар томительных белых ночей Катя с Сарояном начали рубить дом.
Место они выбрали неподалеку от нашего лагеря, на сухом взгорке, полого сбегающем к берегу озера. На нем росло несколько березок, при виде которых у Кати сладко ныло сердце: так они напоминали ей родные края…
Возведением семейного гнезда руководила Катя. Прорабом она оказалась сообразительным и энергичным. Сароян, проведя годы заключения в лесном краю и довольно помотавшись по геологоразведкам, – умел делать в сущности все. Вот уж где пригодилась его неизбывная богатырская силушка!
Словно могучий трелевщик изделия Онежского тракторного завода, он выволакивал на себе свежесваленные кряжи, – благо делянка была под боком, расклинивал сосновые бревна на длинномерные половинки, выводил венцы…
По первоначалу у него не заладилось с рубкой концов «в лапу» – дело это тонкое и требует особой плотницкой сноровки. И тут топор неожиданно для всех перехватила Катя. Вологодская девчонка, при которой сызмальства возводился не один сруб, научилась этому ремеслу, можно сказать – вприглядку. Она обладала не только точным глазом, но и безошибочной рукой: пазы у нее получались ровные, аккуратные, усядистые.
А ведь свою-то работу у них никто не отымал: и варить, и бурить было надо ежедневно! Они прихватывали часы от сна и часто можно было видеть уморительную картину: потный от усилий Сароян в катином фартуке с половником в руке дежурил у плиты, помешивая варево для бригады, а Катя лихо орудовала мужским плотничьим инструментом, подготавливая в дело очередные венцы.
Катя щедро напластала белого ягеля на конопатку, пол они соорудили из грубых сосновых плах, крышу покрыли толем по жердяной обрешетке, – и нехитрый домик, размерами напоминающий почтовый ящик, с железной печуркой и единственным окном был сооружен за три недели.
Получилось не бог весть какое, но все же – семейное отдельное жилье.
Я пытался сначала отговорить Катю от этой, нелепой с моей точки зрения, затеи. Ведь переведут нас завтра-послезавтра в другое место, перебросят на другой объект разведки – все придется оставить. Так зачем, спрашивается, горбатиться понапрасну?
– И вы ведь, кажется, не расписаны?
– Зачем же мне ему руки-ноги связывать? – удивилась моей мужской бестолковости Катя. – Он – человек южный, вольный… Захочет со мной жить – я вся его, на край света позовет – отца с матерью брошу, за ним уйду. А если нет… – она со всхлипом вздохнула. – Если нет, я ему не гиря пудовая, в омут не утяну.
– А дом-то… До-о-ом… – протянула она, – у нас должен быть, как у людей. – И словно поставив точку, она твердо пристукнула твердым кулачком о свою мозолистую ладошку. – Хоть день, да мой! И буду всегда знать, что вот, был у меня дом-то свой. Семейный… А от Сарояна я ребенка родить хочу… – вдруг доверительно выпалила Катя и мечтательно зажмурилась. – Черненького…
Свадьбу отгрохали честь по чести. Напечено-нажарено, браги наварено и изготовлено тугого студня было на всю нашу партию. Разумеется, тридцать с лишком человек и в два этажа не смогли бы разместиться в крохотной комнатке нового дома. Столы расставили неподалеку от семейного жилья, а гости расселись на досках, положенных на козлы и сосновые чурбачки.
– Эх, где бы ни сидеть, лишь бы не падать! – сказал один из рабочих и гулянье началось.
Роль тамады как-то стихийно взяла на себя Маша Тихомирова.
Я уже упоминал, что это была могучая женщина грандиозных размеров.
– Моя самоходная установка… – с некоторой гордостью говорил о ней ее муженек, скромных габаритов мужичонка, спокойный и всегда в житейских делах прячущийся за ее широченной спиной. Под напором машиных женских прелестей любая обнова через два-три дня лопалась в самых неожиданных местах и поэтому в тот раз даже ее праздничное платье было заметано на живую нитку где-то в районе обширных, почти необозримых ее бедер…
– Ну, с весельицем-новосельицем вас! – громко пропела она, вздымаясь над столом с граненым стаканом, который в ее руке казался миниатюрной рюмючкой. – Тут-ка, вон, гляди, пчел да шмелей на сладенькое потянуло, а у меня в стакане (она делала ударение на последнем слоге), – … у меня в стакане одна горечь невозможная… Го-о-о-орько! – сиреноподобным басом взревела она.
– Го-о-орько! – дружно и согласно подхватили гости.
Машины слова о пчелах и меде не были, между прочим, поэтической абстрактной формулой, а являлась объективным отражением реальной жизни. Небольшой, щедро нагретый солнцем взгорок, где шел наш свадебный пир, окружила дымчато-лиловым облаком целая куртина иван-чая и словно ансамбль маленьких виолончелистов, негромко и деловито гудели среди пышных пахучих кистей шмели в своем медоносном азарте.
Большие букеты кипрея царственно стояли на накрытой казенными простынями вместо скатертей свежесбитом столе в трехлитровых банках с несодранными этикетками – из-под томатной пасты.
Василий Анциферов – этот непобедимый словесный боец – при полном параде, в галстуке и белой рубашке на багрово-коричневой шее и с тщательно расчесанными упрямыми мокрыми кудрями, – сидел за столом тихий, почти тверезый и какой-то пришибленный.
– Вася, да ты что это сегодня такой, ровно малохольный? – не выдержал наконец Мошкин. – Завернул бы что для смеху…
Но Васька только покрутил головой, словно тесен ему был воротничок рубашки и по-прежнему странным взглядом смотрел на молодоженов, переводя глаза с одного на другого…
А Катя, выпив рюмку-другую, порозовевшая, так и лучилась счастьем. С Машей Тихомировой они составили необычный дуэт. Мне кажется, что пели они попевки собственного сочинения, – во всяком случае, нигде и никогда после них я не слышал этих песен.
Начинала Маша. Скрестив руки под неохватной грудью, сильным ровным голосом она выводила без всякого выражения:
На Кавказе есть гора,А с неё все видно.Что ты смотришь на меня,Как тебе не стыдно?
Высоким-высоким голоском, таким тоненьким, что казалось – еще немного и он порвется, как ниточка, – отвечала ей Катя:
Ах, слюдень-гора,Ты бесприютная!У парней любовь —Пятиминутная…
Маша:
