Мануэль Пуиг - Поцелуй женщины-паука
Он говорит, и Ирена успокаивается. Она больше не нервничает, и глаза у нее начинают слипаться. Он укладывает ее на диван, подсовывает под голову подушку и приносит одеяло со своей кровати. Она быстро засыпает. Он идет к себе в комнату, и сцена заканчивается тем, как он в добротной, но не очень дорогой пижаме стоит на пороге своей комнаты и любуется Иреной. Потом закуривает трубку и продолжает задумчиво смотреть на спящую. Горит огонь в камине, нет, не помню, свет, наверное, идет от лампы на ночном столике. Когда она просыпается, огня уже нет, лишь тлеют угольки. Занимается заря.
— Она просыпается от холода, как и мы.
— Нет, не от холода. Так и знал, что ты это скажешь. Ее будит пение канарейки. Сначала Ирена боится подходить к клетке, но потом ей кажется, что птичка вполне безмятежна, и она решается. Затаив дыхание, приближается и сама успокаивается, видя, что канарейка ее совсем не боится. Ирена идет на кухню, делает тост с маслом, берет хрустящие хлебцы и…
— Не надо о еде.
— И пончики…
— Я серьезно. Никакой еды и никаких голых женщин.
— Ладно, она будит его, и он так счастлив видеть ее у себя в хорошем расположении духа, что спрашивает, не хочет ли она остаться здесь навсегда.
— Он в кровати?
— Да, она принесла ему завтрак в постель.
— А я не любил завтракать в постели — мне надо сначала почистить зубы. Извини, продолжай.
— Так вот, он хочет поцеловать ее, но она не позволяет.
— У него изо рта воняет — он же зубы не почистил.
— Если ты будешь издеваться, всё — рассказ окончен.
— Ладно, прости, я слушаю.
— Он спрашивает, хочет ли она выйти за него замуж. Она отвечает, что да, очень хочет и хочет остаться у него навсегда, ей здесь так хорошо. Она осматривается и видит, что на окнах висят портьеры из темного бархата, она раздвигает их, и свет заливает комнату. А за портьерами — прозрачный тюль. А потом мы видим все старинное убранство комнаты. Она спрашивает, кто выбирал такие красивые вещи, и, кажется, он рассказывает ей, что это его мама, и что он ощущает ее присутствие в этих вещах, и что она вообще была очень хорошей матерью и наверняка полюбила бы Ирену как родную дочь. Ирена подходит к нему и целует его почти с благоговением, знаешь, как целуют икону. В лоб. И просит никогда не покидать ее — она хочет остаться с ним навсегда и каждый день, просыпаясь, видеть его рядом… Но прежде чем стать его женой по-на-стоящему, она просит дать ей немного времени, чтобы прошли все страхи…
— Ты понимаешь, в чем тут дело?
— Она боится превратиться в пантеру.
— А по-моему, она просто фригидна и боится мужчин. Или боится секса и поэтому придумывает невесть что.
— Может, помолчишь немного? Он соглашается, и они женятся. И в первую брачную ночь она спит на кровати, а он на диване.
— Сторожит мамину мебель?
— Говорю серьезно: будешь издеваться — не стану ничего рассказывать. Мне фильм очень нравится. К тому же он мне не просто так нравится, я как раз хотел тебе сказать одну вещь, но теперь не скажу.
— Да ладно, скажи.
— Нет, я хотел, но ты смеешься, а меня это, честно говоря, выводит из себя.
— Почему? Мне фильм тоже нравится, но тебе-то хорошо — ты рассказываешь, а мне ведь тоже иногда хочется хоть слово вставить. Думаешь, легко молча слушать тебя часами?
— Я думал, тебе будет не так скучно, да и заснуть легче.
— Да, верно, время это убивает и заснуть помогает.
— Ну так?
— Понимаешь, если ты не против, я хотел бы обсудить кое-что, поговорить о том, что ты рассказал. Не против?
— Если будешь издеваться над фильмом, который мне нравится, — против.
— Да нет, я не издеваюсь, а просто хочу обсудить. Например, мне интересно, как ты представляешь себе мать этого архитектора.
— Ты больше не будешь смеяться?
— Обещаю.
— Ладно… Я даже не знаю, думаю, она очень хороший человек. Прекрасная женщина, которой все в жизни удавалось, которая постаралась сделать счастливыми своих детей и мужа.
— Ага, думаешь, она целыми днями занимается уборкой?
— Нет, я вижу ее безукоризненно одетой, на ней платье с высоким воротником и кружевами, которые прикрывают увядшую шею. Она из тех редких женщин, которые при всей своей серьезности никогда не теряют некоторой доли кокетства. Невзирая на возраст, они остаются женщинами и желают нравиться.
— Да, всегда безукоризненна. Отлично. У нее есть слуги, которых она эксплуатирует, потому что у них нет другого выхода, кроме как прислуживать за гроши. Понятно, что она была счастлива с мужем, который, в свою очередь, эксплуатировал ее, заставлял исполнять его малейшие прихоти, держал дома, как рабыню, ждущую своего хозяина…
— Слушай, ты…
— …ждущую, когда он вернется из своей фирмы или от врача. И она была всем довольна и никогда не протестовала и в том же духе воспитывала своего сына, а он теперь втюрился в эту женщину-пантеру. Ну и флаг ему в руки.
— Но скажи, разве ты бы не хотел, чтоб у тебя была такая мать? Любящая, всегда аккуратно одетая… Я серьезно спрашиваю…
— Нет, и скажу тебе почему, если до тебя не доходит.
— Слушай, я устал, и меня бесят все эти твои штучки. Потому что я чувствовал себя превосходно и даже забыл об этой вонючей камере, в которой мы сидим, я думал лишь о фильме.
— Я тоже обо всем забыл.
— Тогда зачем? Зачем нужно было опускать все с небес на землю? Чего ты добиваешься?
— Похоже, тебе надо все на пальцах объяснять.
— Замечательно придумал. Все равно в темноте я твоих пальцев не разгляжу.
— Я тебе и так объясню.
— Ладно, только завтра, потому что сейчас все это у меня уже вот где сидит. Так что до завтра… И почему мне именно ты достался, а не тот архитектор из фильма, например?
— О, это совсем другая история, к тому же мне это неинтересно.
— Боишься говорить на такие темы?
— Нет, не боюсь. Просто мне это неинтересно, к тому же про тебя я все знаю, хотя ты мне ничего и не рассказывал.
— Я говорил тебе, за что сижу — за совращение несовершеннолетних, вот и все, так что не надо разыгрывать из себя психолога.
— Да ладно, признайся, он нравится тебе потому, что курит трубку.
— Нет, потому, что он добрый и понимающий человек.
— Все очень просто — мать его кастрировала.
— Мне он нравится, и довольно. А тебе по душе его помощница — неотесанная девица!
— Уж поверь, она лучше, чем пантера.
— Чао, завтра объяснишь почему. Дай поспать.
— Ну как хочешь.
* * *— Мы остановились на том, что она хочет выйти замуж за этого, с трубкой. Давай дальше. — А чего ты ухмыляешься?
— Ничего, давай дальше, Молина, рассказывай.
— Сам и рассказывай. Ты, как выясняется, знаешь о нем больше меня, хотя фильм-то смотрел я.
— Он тебе не подходит.
— Почему же?
— У тебя на уме ведь не только платонические мысли, так? Признайся.
— Естественно.
— Хорошо, Ирена нравится ему потому, что фригидна, и он знает, что ему не придется к ней приставать, вот он и ухаживает за ней и приводит домой, где все напоминает о матери — и мебель, и занавески, в общем, весь этот хлам, ты сам так рассказывал.
— Ну?
— Если он оставил барахло своей маменьки нетронутым, как оно было при ее жизни, это значит, что ему все еще хочется быть маленьким мальчиком, жить с мамочкой и домой он привел не женщину, а просто подружку.
— Но это всего лишь твои домыслы. Я не утверждаю, что квартира принадлежала матери. Я сказал так, потому что его обиталище мне очень понравилось, а раз вещи старинные, я предположил, что там жила его мать, вот и все. Может, он снял квартиру уже с мебелью.
— Тогда ты половину фильма просто выдумываешь.
— Нет, клянусь, я не выдумываю, но некоторые вещи, конечно, приукрашиваю, чтобы ты мог лучше представлять, видеть все так, как вижу я. Например, его дом.
— Признайся, тебе самому хотелось бы жить в таком.
— Да, конечно. А приходится сидеть здесь и выслушивать банальности, от которых меня уже тошнит.
— Да? А что же я должен тебе говорить?
— Все вы одинаковые, все время талдычите одно и то же, всегда!
— Что именно?
— Что меня слишком баловали в детстве и поэтому я стал таким, что я все время держался за мамин передник, и вот теперь я такой, и что человек всегда может стать нормальным, и поэтому мне нужна женщина, ведь ничего лучше женщины быть не может.
— И все тебе говорят банальности?
— Да, и на это я отвечаю: отлично! я согласен! Поскольку лучше женщины ничего нет, я хочу быть женщиной. Таким образом, я отделываюсь от бесполезных советов, потому что сам знаю, что для меня лучше. Для меня все уже давно ясно.
— А мне не так ясно, по крайней мере из того, как ты объяснил.
— Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то учил меня, что и как делать, поэтому, если хочешь, буду рассказывать дальше, нет — пожалуйста, буду рассказывать сам себе шепотом и «saluti tanti, arrivederci, Sparafucile».[1]
