Памела Джонсон - Особый дар
— Грех жаловаться. Написала цветы, прямо из головы. — Она слегка его отодвинула. — Дай-ка на тебя поглядеть.
— Ты ж меня на той неделе видела. Я за это время не вырос.
Мать спросила Тоби, голоден ли он: она приготовила много вкусных вещей — его любимые блюда. Все пошли на кухню. В недолгий период процветания семейства Робертсов ее расширили, и теперь это была самая большая комната в доме. Стол был застелен клетчатой скатертью, как принято на континенте. Его украшала ваза с желтыми хризантемами, расставленными прямо-таки с японским искусством.
— Да, голоден. Как гончий пес. Кстати, есть ведь созвездие Гончих Псов. Кем же мне считаться, если я голоден, — псом из своры или звездой из созвездия?
— Ой, да отстань ты со своими остротами. До того востер, скоро сам о себя порежешься.
Мать действительно приготовила все любимые блюда Тоби. Правда, как-то раз, в доме у одного из богатых друзей, Тоби попробовал паштет из гусиной печенки, и он ему тоже пришелся по вкусу — впрочем, он не знал, доведется ли ему еще когда-нибудь это яство отведать. Домашние пирожки с мясом, коричнево-румяные и сочные, с пылу с жару; хрустящий картофель; пирог со свининой, тоже домашний (миссис Робертс была большой мастерицей по этой части); консервированная лососина (Тоби раз и навсегда отдал ей предпочтение перед свежей); компот из груш с корицей; апельсиновый кекс, покрытый сахарной глазурью; большущий, дымящийся чайник. У Тоби слюнки потекли. Как там ни повернется жизнь, подумалось ему, это всегда будет моя любимая еда… Знать бы все-таки, что сулит будущее… Вот фазанов как будто пробовать не доводилось — а вкусно, наверное…
— Ну, так, — сказала миссис Робертс. — Расскажи нам про Кембридж.
Но Тоби осторожно обошел эту тему:
— Всего неделя, как я уехал; ничего пока не произошло. Ничего нового, я хотел сказать.
— Там очень красиво, да? — спросила мать, смакуя это слово и как бы давая понять, что в ее жизни красоты не так уж много. В первый год своего пребывания в Кембридже он не очень охотно отвечал на ее расспросы, но она спрашивала его об этом снова и снова.
И, поразмыслив немного, он ответил:
— Пожалуй, да. Иной раз прямо за душу берет. Только я здорово вкалываю и потому мало что замечаю.
— Но ты и развлекаешься, да?
— Ну, конечно. Умеренно.
Он уже принялся за еду — аппетит у него разыгрался. В Кембридже он питался куда хуже, чем они думали, — узнай родители об этом, они пришли бы в ужас.
— Вкусно потрясающе!
Миссис Робертс смотрела на жующего сына с любовью почти жертвенной. Тоби покинет их… Говорит он по-прежнему примерно так же, как они, но вот голос у него… И тут в голову ей невольно пришел самый избитый оборот — у него уже голос истинного джентльмена.
— Ты сегодня и уедешь?
— Нет, переночую, если вы готовы меня терпеть. Нужно, чтобы все эти вкусности как следует улеглись в животе — что-то неохота бежать на поезд.
После трех чашек чая и шести сигарет, чувствуя, что ужин основательно «улегся», он предложил матери помочь ей с посудой. Но мать сказала — не надо; она привыкла считать, что мытье посуды не мужское дело, и супруг охотно поддерживал ее в этом убеждении.
— Посуда подождет. А вот картину мою я тебе покажу, если хочешь.
Они поднялись наверх. Композиция была смелая: на ярко-синем фоне — белые и желтые цветы в терракотовом кувшине. Меньше всего удался кувшин — не ощущалась фактура, и потом он почему-то не отбрасывал тени; но все-таки картина Тоби понравилась; он даже спросил, нельзя ли взять ее с собой в Кембридж — повесить в комнате. Миссис Робертс вспыхнула от удовольствия. Для нее это была наивысшая похвала.
— Вот только сперва дам вставить ее в рамку.
— Незачем. Я знаю в Кембридже хорошую мастерскую, там мне все сделают как надо.
Он почувствовал, как в нем поднимается нежность к матери. Какая она маленькая, легкая; это от нее он унаследовал рыжеватые волосы; она закалывала их в пучок — то ли по старинке, то ли по художнической причуде. Тоби знал: попросив картину, он обрадовал ее несказанно, и в нем шевельнулось то же чувство, что и в детстве, когда ему случалось порадовать мать каким-нибудь благоразумным поступком и лицо ее вдруг словно освещалось изнутри.
Домашний запах (кроме всепроникающей вони скипидара) больше не чувствовался — казалось, в доме распахнули все окна; но окна не открывали — у матери была слабая грудь, и она боялась сквозняков.
Хорошо бы ради нее так и оставаться ребенком, подумалось Тоби, но что поделаешь, всему свой срок. Ведомо ли сыновьям, что родители — даже самые любящие, самые ласковые — совершенно в них не разбираются?
— Видишь, что я читаю? — Мать с гордостью протянула ему «Анну Каренину» — старую, потрепанную, в бумажном переплете. — До чего же он людей знает, прямо жуть берет, — задумчиво проговорила она, тщательно выбирая слова.
— А которой из героинь ты себя воображаешь? — Он поддразнивал ее — именно так, как ей это особенно нравилось. — Анной?
Она дала ему тычка.
— Ты только представь себе меня — в черном бархате, с гирляндой анютиных глазок в волосах.
— Нет, в Анны ты не годишься. Ужасно жаль, но Анна определенно была полновата. У Толстого так прямо и сказано.
— А я кое-что предпочитаю забывать, вот и это тоже забыла. Полнота как-то портит Анну. А ты и правда повесишь мою картину у себя в комнате?
— Да, пусть все видят. Заберу ее в следующий раз. А то сейчас загрузился книгами.
Они снова спустились в кухню. В гостиной, как обычно в таких домишках, принимали посетителей не слишком близких — скажем, страхового агента.
Отец, сытый и ублаготворенный, дремал у затухающего камина. Мать принялась убирать со стола.
— Ну, хоть тут я могу внести свою лепту, — сказал Тоби, проходя следом за ней в посудомойню. На этот раз мать не противилась, и он понял, что ей еще о многом хочется с ним поговорить. Прежде всего она спросила:
— Питаешься ты как следует?
То был второй из ее неизменных вопросов.
— Но я же выгляжу сносно, правда?
— В самом колледже питаешься?
— Большей частью, да. Еда ничего, но нормирование еще, конечно, здорово дает себя знать.
— Будь у тебя чуть побольше денег, ты бы смог иной раз поесть в кафе, я так думаю. Ох, если бы мы могли тебе давать побольше…
Он улыбнулся, покачал головой.
— Там у вас, наверно, богачей порядочно, — начала она выспрашивать сына озабоченно и любовно; расспросы эти нисколько его не раздражали ведь он всегда мог уклониться от прямого ответа.
— Попадаются. Но очень многие живут на стипендию, как и я.
— И знатные есть?
— Опять-таки попадаются. Но их немного. Вот у моего друга Боба отец работает мастером на заводе в Шеффилде.
— Я думаю, ты и с девушками встречаешься?
Увлекшись расспросами, она даже не замечала, что он вытирает тарелки — обычно такое не допускалось.
— Сватовством решила заняться, а, мам?
Миссис Робертс сердито помотала головой: ну вот еще, просто ей интересно. Тоби ухмыльнулся про себя: вовсе не такая она простодушная и неискушенная, какой кажется, — уж не хочет ли она удостовериться в том, что его не тянет к мальчикам? Ну, на этот счет она может быть спокойна. И, перебрав в уме все, что он увидел и услышал в этот вечер в родительском доме, Тоби вдруг решился:
— Знаешь, может, скоро приведу к чаю одну девушку.
Мать встрепенулась:
— Кого?
— Мейзи Феррарс. Я тебе дам знать заранее.
— Надеюсь, она не из очень шикарных? Как бы мне не ударить перед нею в грязь лицом.
Теперь миссис Робертс не смотрела на сына: она с ожесточением оттирала с чайной чашки коричневый налет танина.
— А ты, мама, ни перед кем в грязь лицом не ударишь.
Раньше он говорил ей «мам», но последнее время слово это выговаривалось у него редко.
— Почем знать, может, люди считают тебя богаче, чем ты есть.
— Гордячка ты, вот кто. Нет, просто она очень славная. Только не подумай, что между нами что-нибудь серьезное. Не знаю даже, поедет ли она сюда.
Но мать уже снова сияла. Ведь это впервые после окончания школы он собирается пригласить кого-то к ним в дом.
— Ты так симпатично тут все оборудовала, — сказал он совершенно искренне. Простая синяя дорожка на лестнице, белые стены — все это отличало их дом от соседских, и он знал: сюда вложено немало ее труда. В каждой комнате — одна какая-нибудь обивочная ткань с красивым узором. Повсюду связанные из тряпичных жгутов коврики. Отец этого всего не замечал, а вот Тоби замечал. И раздумывал над тем, насколько иной была бы ее жизнь, родись она в другой среде. Ее тонкий вкус художника сказывался во многом, только не в одежде: одевалась она довольно убого. Во-первых, на наряды у нее оставалось слишком мало денег. Во-вторых, она вкладывала душу только в творения своих рук, а о собственной внешности заботилась мало.
