Хуан Онетти - Избранное
Впоследствии — в «Верфи» и остальных произведениях — Онетти уже не нуждался в таком демонстративном противопоставлении реальности и вымысла. Мимолетное упоминание Браузена — читатель знает, что он в Санта-Марии — в мире воображаемом, но подлинном, в мире главных вопросов и последних ответов.
4Но прежде чем придумать свой мифический город, Онетти придумал, вернее, заметил, открыл своего героя. «Я рисую людей, которые, хотя и могут показаться экзотическими, на самом деле представляют целое поколение. Старая мораль ими отброшена, но они еще не нашли ничего, чем заменить ее», — сказал однажды писатель. Герои книг Онетти могут быть постарше или помоложе, могут разниться их привычки, прошлый опыт, даже характеры, но самое главное — потребности и муки души у них общие. Если бы мы взялись проследить генеалогию этого «экзотического» типа, то дошли бы, скорее всего, до «Записок из подполья» Достоевского. Герой Онетти — тот же «подпольный человек», но, конечно, с печатью специфически латиноамериканских условий.
Это «маленький человек» на аргентинско-уругвайский лад: перекати-поле, без роду без племени, без настоящих корней в южноамериканской земле, а значит, и без семейного клана, который так важен, например, для персонажей «Ста лет одиночества» Гарсии Маркеса. Появление Диаса Грея или Ларсена в Санта-Марии символично: так и все, кто населяет людские муравейники Нового Света, появились невесть откуда, из другого мира. Все они ненавидят монотонный, убогий, мелочный быт буржуазного города: конторы, рекламные агентства, банки, тесные квартирки, подсчеты песо, страх безработицы, необходимость пресмыкаться перед каким-нибудь Маклеодом или Петрусом. О бедности много говорится в «Верфи»: о крове над головой, окне, заткнутом картоном, о тарелке горячего супа, залоснившихся брюках, мелких долгах. Но дело не в бедности: Штейн побогаче Браузена, но тоже страдает, тоже ненавидит. Главное все же в приниженности, в ощущении себя бессильной социальной материей, которую кто-то (или что-то) формует по своему усмотрению. В предыстории многих персонажей угадываются попытки борьбы за изменение жизни: Браузен познакомился с Гертрудой через Штейна, ее товарища по партии. Очевидно, что речь идет о левой партии и что Браузен также посещал митинги и партийные собрания. Другой герой — Эладио Линасеро из повести «Бездна» (духовный близнец Браузена) — рассказывает, как его привлекли к революционной работе, но он ушел, хотя встретил среди революционеров чистых и самоотверженных людей. «Я ни во что не верил…» — признается Линасеро. Так, по-видимому, могли бы ответить и Браузен и Штейн. С большим историческим чутьем Онетти дает понять, что духовному «подполью» в том смысле, какой придавал этому слову Достоевский, обречены те, кому не хватает веры и самоотверженности. «Подпольные» люди одержимы желанием скинуть маску, которую общество заставляет их носить, выпрыгнуть из предписанных и кажущихся непреложными рамок. Сменить социальную роль, хоть ненадолго, хоть на миг — но увидеть в зеркале и явить миру свое истинное лицо. В этом смысл «короткой жизни», которую Браузен проживает под именем Арсе, и смысл отчаянных авантюр Ларсена. Маленький, загнанный человек хочет стать жестоким и властным, обреченный подчиняться — хочет брать силой. Чрезвычайно важен и показателен разговор между Браузеном и Штейном, когда второй возмущается чудовищностью социальной структуры и жалуется, что ему противно помыкать подчиненными, а первый думает о револьвере в ящике стола и предвкушает (именно предвкушает!) убийство Кеки. Там, где помыкают, там рано или поздно убивают.
В поведении Арсе (то есть Браузена, каким он хочет стать) угадывается социально-психологический стереотип, характерный, по мнению многих культурологов, именно для стран Латинской Америки. «Структура политической власти находит параллель во власти мужчины над женщиной, касика над бедняками, местного убийцы над жителями квартала. В испано-американской культуре успех индивидуума — в социальном или любовном плане, равно как и в политической деятельности, — всегда рассматривается как результат осуществления воли к господству» [5]. Браузен-Арсе бьет и хочет убить Кеку вовсе не потому, что она продажная, глупая и неопрятная женщина, и даже не потому, что в ее постели его избил и унизил ее любовник, но прежде всего потому, что до этого никто и никогда не был во власти Браузена.
Преступление не пугает онеттианского героя, лишь бы в нем были размах, отчаяние, дерзость. Пугает, вернее, внушает омерзение осторожная мещанская расчетливость. Герой рассказа «Лицо несчастья» намеком советует брату растратить кассу кооператива ради «завоевания мира»; не очень-то задумываясь при этом, какие именно блага составляют «мир». Но когда оказывается, что преступлением завоеваны всего-навсего еженедельные выигрыши и проигрыши на бегах, герой чувствует себя оплеванным и униженным.
В одном из интервью Онетти рассказал о прототипе Ларсена: был у писателя в Буэнос-Айресе молодой сослуживец, помощник бухгалтера. Однажды Онетти застал его в кафе горько плачущим над газетным сообщением об убийстве какого-то знаменитого в ту пору буэнос-айресского гангстера. Оказалось, что помощник бухгалтера занимался сутенерством, чтобы уподобиться своему кумиру бандиту. Вот и в Ларсене угадывается такой симпатичный городской мальчик, может быть начитавшийся в детстве Стивенсона и грезивший сокровищами, красавицами, приключениями. В условиях буржуазного города мечта о приключении, о богатстве и власти легко приводит к уголовщине. Ведь, по сути, Браузен и Ларсен — романтики и фантазеры, но Браузен каждую свою «короткую жизнь» замешивает на преступлении, а Ларсен командует публичным домом (этот эпизод его авантюрной биографии рассказывается в романе «Наберикляч» и не раз вспоминается в «Верфи»). В подобных метаморфозах можно усмотреть развенчание современного романтика, но Онетти — не плоский моралист. Внутреннее не равно внешнему, а Онетти никого не осуждает, не заглянув внутрь.
Среди героев Онетти (если исключить Петруса и несколько эпизодических лиц) нет вульгарных преступников, для осуждения которых достаточно уголовного кодекса. Люди, интересные Онетти, те, которыми он занят, за которыми пристально следит, всегда способны на бескорыстие, на идеальный порыв, они умеют до конца сопротивляться несчастьям и мужественно принимать на свои плечи груз ответственности за свершившееся. И они умеют хотеть — хотеть счастья, любви. Для Онетти это очень важно — в выморочном, существующем по своего рода социальной инерции мире сохранить силу и свежесть желаний. Любовь, которую они призывают, непохожа на обычный буржуазный брак — от любви они требуют осуществления детских грез, детского предвкушения счастья. Так, глухая девушка из рассказа «Лицо несчастья» взглядом просит о понимании и гибнет, потому что окружающие истолковывают ее ожидание и мольбу как примитивный сексуальный призыв.
Но еще важнее для Онетти — «нет», которое его герои упрямо говорят повседневной пошлости. В той или иной форме они всегда противостоят обществу, всегда бросают ему вызов. В «Истории Рыцаря Розы…» общество в лице семейства Шпехтов и доньи Мины, обрисованных с почти диккенсовским сарказмом, коварно и мстительно распоряжается судьбой бродячих танцоров. В рассказе «Лицо несчастья» драма героя и глухой девушки дублируется историей брата, на поверку оказывающейся вовсе не драмой, а вульгарным мещанским фарсом, хотя и с трагическим концом. В контрастном сопоставлении с жаждой дешевых радостей жажда полноты взаимного обладания обретает духовную глубину. Смерть Хулиана, уличенного растратчика, нестерпимо банальна — смерть девушки и решение героя принять на себя чужую вину трагичны, потому что оплачены мгновением истинной любви. После того как это невозвратимое мгновение истекло, мир, как мыслится герою, пуст и богооставлен. Так складываются два ряда, две категории ценностей: одна, привычная в обществе, управляет жизнью Хулиана и Бетти (деньги, заклады, лицемерие, страх наказания…); другая повелевает душами героя и девушки, и тут ожидание счастья сродни ожиданию бури, любовь и смерть — морю и дюнам.
Двойной счет жизненным ценностям ведется и в рассказе «Такая печальная». Грех, за который расплачивается героиня, сугубо социальный: она родила ребенка от добрачной связи. Однако муж усыновил ребенка, выполняет свои семейные обязанности. В слабости жены он видит преступление не против святости брака, но против святости их общей мечты, и наказание изобретает поистине космическое, под стать той жажде беспредельной любви, что когда-то бросила их в объятия друг другу, — залить цементом цветущий сад, убить зелень, природу вокруг несчастной женщины.
С презрением отвергая общепринятую моральную шкалу и не обладая жизненной основой для выработки новой морали, мучимые неуверенностью в своем общественном положении, отсутствием реальных перспектив, герои Онетти руководствуются смутными идеальными представлениями, в сущности мифологизированными. И дороже всего им миф о юности.
