Орхан Памук - Новая жизнь
Я прошел железную дорогу и уже огибал мечеть, как вдруг заметил, что сейчас наступлю в лужу: я попытался перескочить через нее, но нога за что-то зацепилась, я споткнулся и растянулся на грязном асфальте.
Я тут же поднялся и уже было собирался идти дальше, как вдруг какой-то бородатый старичок, видевший, что я упал, сказал:
— Ой, как ты плохо упал! Тебе больно?
— Да, — ответил я. — Вчера у меня умер отец. Сегодня похоронили. Был он настоящим дерьмом, все время пил, бил мать, не хотел, чтобы мы здесь жили, и я много лет прожил в Виран-Баге.[2]
Откуда я взял этот город, Виран-Баг? Наверное, старик понял, что я вру, но я вдруг почувствовал себя жутко сообразительным. Я не понял — то ли из-за быстрой лжи, то ли из-за книги, то ли из-за растерянного лица старика, но я сказал себе: «Не бойся, не бойся, иди вперед! Тот мир, мир из книги — истинный мир!» Но мне было страшно…
Почему?
Потому что я слышал, что бывало с людьми вроде меня, у которых жизнь пошла под откос из-за одной лишь книги. Я слышал истории о тех, кто, прочитав за одну ночь книгу «Основные принципы философии» и поверив каждому ее слову, на следующий день вступали в ряды «Пролетарских Революционных Пионеров», а через пару дней их ловили во время ограбления банка, и на ближайшие десять лет с ними все было ясно. Я знал и о тех, кто, начитавшись книг вроде «Ислам и новая мораль» или «Коварство европеизации», тут же перебирались из пивной в мечеть и на холодных, как лед, коврах, вдыхая аромат розовой воды, начинали терпеливо ожидать смерть, которой предстояло прийти лишь пятьдесят лет спустя. Я даже был знаком с некоторыми, кого увлекли книги под названием «Свобода любви» и «Познай себя», — хотя они были из тех, кто больше доверяет знакам зодиака, даже они могли совершенно искренне сказать: «Эта книга за одну ночь изменила всю мою жизнь!»
На самом деле меня беспокоило не это: я боялся одиночества. Я боялся того, что вполне может натворить такой дурень, как я: боялся, что неправильно понял книгу, боялся, что поверхностно восприму ее или, если надо, не смогу воспринять поверхностно, боялся быть не таким, как все; я боялся, что буду задыхаться от любви, боялся познать тайну всего сущего, но выглядеть при этом смешным, всю жизнь рассказывая об этой тайне тем, кто вовсе не хотел ничего знать; я боялся попасть в тюрьму и боялся казаться чокнутым, боялся понять, в конце концов, что мир гораздо несправедливее, чем я думал; боялся, что не смогу заставить красивых девушек влюбляться в меня. Ведь если все написанное в книге правда, если жизнь такая, как написано о ней на тех страницах, если такой мир возможен, то совершенно непонятно, почему люди все еще ходят в мечеть, тратят свою жизнь на болтовню в кофейнях и каждый вечер, чтобы не умереть от скуки, сидят у телевизора, не желая и занавески-то на своих окнах задернуть полностью только лишь потому, что на улице может произойти что-то интересное: например, промчится автомобиль, или лошадь вдруг заржет, или какой-нибудь пьяница устроит драку.
Я не помню, когда я заметил, что квартира на втором этаже, на окна которой я уже долгое время смотрю сквозь неплотно задернутые занавески, — дом дяди Рыфкы с железной дороги. Сам того не понимая, я, кажется, подсознательно передавал ему привет в преддверии начала моей новой жизни. У меня появилось странное желание — еще раз взглянуть на все предметы, что я видел у него дома, когда мы с отцом в последний раз приходили к нему: на канареек в клетке, на стенной барометр, на развешенные по стенам фотографии с железной дороги в аккуратных, изготовленных на заказ рамочках, увидеть еще раз буфет со стеклянными дверцами, часть которого занимали рюмки для ликера, миниатюрные вагоны, серебряная сахарница, компостер контролера, медали за службу на железной дороге, а в другой части были расставлены несколько десятков книг; стоявший на буфете самовар, которым никогда не пользовались, игральные карты на столе… Сквозь приоткрытые занавески я видел отсвет телевизора, но самого телевизора в комнате не видел.
Внезапно я почувствовал странную решимость и забрался на забор, отделявший сад у дома от улицы, и увидел телевизор, который смотрела вдова контролера дяди Рыфкы, тетя Ратибе. Глядя в телевизор, развернутый под углом сорок пять градусов к пустовавшему креслу ее мужа, она ссутулилась, совсем как моя мама, но мама всегда вязала, а она курила, сильно дымя.
Дядюшка Рыфкы умер два года назад, на год раньше моего отца, скончавшегося от сердечного приступа, но он умер не своей смертью. Однажды вечером его застрелили, по дороге в кофейню, убийцу так и не поймали. Говорили, что это убийство на почве ревности, но мой отец никогда не верил в эти сплетни. Детей у них не было.
Глубоко за полночь — мама уже давно заснула, я сидел за столом как истукан и смотрел в книгу, лежавшую передо мной: волнуясь и испытывая воодушевление, я забывал обо всем, что каждую ночь делало наш квартал моим: я забыл гаснущие огни: квартала и города, печаль пустынных и мокрых улиц, выкрики проходившего последний раз по кварталу торговца бузой,[3] некстати раскаркавшихся ворон, терпеливый стук колес длинных товарных поездов, тронувшихся в путь только после того, как прошла последняя электричка, и всецело отдался свету, льющемуся из книги. И все то, что до этого дня составляло мою жизнь и питало мое воображение, полностью стерлось из моего сознания: кинотеатры, однокурсники, ежедневные газеты, газировка, футбольные матчи, столы в аудитории, стамбульские паромы, красивые девушки мечты о счастье, моя будущая возлюбленная, жена, мой стол на будущей работе, утренние часы и завтраки, билеты на автобус, незначительные проблемы, задания по статике, которые я не успевал делать, старые брюки, лицо и пижамы, ночи, возбуждавшие меня журналы, сигареты и даже верная кровать, ожидавшая меня за спиной, чтобы даровать самое надежное забытье, — все это исчезло из моего сознания, и я увидел, что я гуляю — гуляю там, в стране, рожденной из света.
2
На следующий день я влюбился. Любовь потрясла меня так же, как свет, лившийся из книги, она со всей очевидностью доказала мне, что моя жизнь давно идет по другому пути.
Утром, едва проснувшись, я мысленно проанализировал все произошедшее со мной вчера и сразу же понял, что открывшаяся передо мной новая страна — вовсе не плод воображения, а такая же реальность, как мое тело, руки, ноги. И чтобы спастись от нестерпимого чувства одиночества, охватившего меня в этом новом мире, нужно было непременно разыскать тех, кто похож на меня.
Ночью выпал снег — он лежал на окнах, на мостовых, на крышах. Из-за белизны леденящего света с улицы раскрытая книга на столе выглядела еще безгрешнее и чище и поэтому казалась более зловещей.
Мне все же удалось, как и каждое утро, позавтракать вместе с мамой, вдыхая запах поджаренного хлеба, перелистать газету «Миллийет»[4] и просмотреть статью Джеляля Салика.[5] Вроде все шло как и прежде. Я съел немного брынзы, выпил чаю и улыбнулся, глядя на веселое мамино лицо. Чашка, чайник, звон чайных ложек — все, казалось, говорило о том, что жизнь не изменилась, но я не поддался обману. Я был настолько уверен, что мир стал другим, что, выходя из дома, не постеснялся надеть старое тяжелое пальто отца.
Я отправился на вокзал, сел на поезд, сошел с него, успел на паром, спрыгнул на пристань в Каракёе,[6] протолкавшись локтями сквозь толпу, поднялся по лестнице, вскочил в автобус, доехал до Таксима[7] и пошел было в сторону Ташкышла, но вдруг остановился и посмотрел на цыган, торговавших на улице цветами. Могу я поверить, что жизнь идет как прежде, могу забыть, что читал книгу? Мысль эта вдруг показалось мне столь ужасной, что захотелось бежать.
На лекции по сопротивлению материалов я тщательно перерисовывал с доски в тетрадь схемы, цифры и формулы. Когда лысый профессор ничего не писал, я, скрестив руки, слушан его мягкий голос. Слушал ли я его на самом деле? Или делал вид, что слушал, как делали все, играя роль студентов архитектурного факультета Технического университета? Я не знаю. Потом я почувствовал, сколь нестерпимо безнадежным был старый, привычный мир, и сердце мое забилось, а голова закружилась, будто по жилам текла отравленная кровь, — трепеща от удовольствия, я ощутил, как по всему телу, от затылка, медленно разливается сила света, лившегося из книги. Новый мир давно упразднил все сущее и перевел настоящее время в прошедшее. Все, что я видел, все, чего касался, оказывалось ветхим — и оттого трогательным.
Впервые я увидел книгу в руках студентки архитектурного факультета два дня назад. Она хотела что-то купить в столовой на первом этаже и искала в сумке кошелек, но одна рука у нее была занята, поэтому ей не удавалось его найти. Девушка держала книгу и, чтобы освободить руку, ей пришлось на минуту положить книгу на стол, за которым я сидел. Мгновение я смотрел на книгу, оставленную на столе. Только и всего, такая вот случайность, изменившая мою жизнь. Девушка забрала книгу и положила ее в сумку. В тот же день, вечером, на пути домой, я увидел экземпляр этой книги на уличном книжном лотке среди старых изданий, брошюр, сборников стихов, книг по гаданию, любовных и политических романов и купил ее.
