Эрвин Штритматтер - Лавка

С дубов налетает ветер, возчики захлопывают дверцы и ненароком запирают в фургон босдомский ветерок. Они увозят в город клочок деревенского воздуха. Там он выскользнет из фургона, смешается с городским воздухом, с вонью, которая поднимается из сточных канав, но он не сдастся до конца, он будет и дальше жить, мельчайшей частицей, клочком воздуха, овевавшим некогда листья наших дубов, пусть даже наши носы считают это маловероятным.

Постойте, я, кажется, сказал «наших дубов»? Выходит, я уже прижился здесь?

Возчики отвязывают торбы, они отнимают у лошадей дочиста объеденную степь, они перепрягают их, они влезают на козлы, рассекают воздух ременными бичами, воздух смыкается с громким щелканьем. Запряженная цугом шестерка натягивает постромки. Фургон разворачивается перед нашим домом.

Постойте, я, кажется, сказал «наш дом»?

Деревенские поднимают с земли свои вещички и шагают дальше к деревне, размышляя на ходу, как им включить нас, новеньких, в тот организм, который представляет собой деревня.

Дети до самой околицы бегут за фургоном. Я не бегу вместе с ними, пока не бегу. У меня есть свое дело: я должен начать здесь жить. Интересно, куда бабушка и Ханка поставят мою кровать?

Ханка вместе с нами переехала из Серокамница в Босдом. Она последний год ходила в школу, когда моя мать пригласила ее к нам в няньки. У Ханки большие глаза, она блудливо поводит ими — как я узнал несколько позже. Заявившись к нам, она сразу меня поцеловала. Материнские поцелуи были нежные и бархатные, а у Ханки оказались прохладные, как только что сорванные вишни, и настойчивые. Мне не забыть их до самой смерти, первые поцелуи посторонней женщины.

Я подыскиваю удобный случай, чтобы поцеловаться с Ханкой. Мы играем в зайчик-целовальчик. Травинкой служит белая нитка. Ханка зажимает один конец нитки между своими сочными губками, я зажимаю другой, и мы сходимся на середине в жарком поцелуе. Моя сестра тоже играет с нами, но я не хочу играть с ней на пару, я хочу только с Ханкой.

Теперь Ханка вместе с бабушкой расставляют наши кровати в чердачной комнате и смотрят, какая часть куда подходит. Вот эта доска здесь на месте, а вот эта — нет, и бабушка ворожит и сплевывает до тех пор, пока каждая доска не садится на законное место рядом с законными соседками, и таким путем наши кровати изобретаются вторично.

Прочие предметы обстановки сиротливо дремлют кто где. У входа в комнату дожидается своей очереди шкаф. От шкафа зависит, будет ли моя кровать стоять возле окна, будут ли месяц и солнце взапуски озарять меня своими лучами, смогу ли я сверху разглядывать непривычный пейзаж, не карабкаясь для этой цели на дерево.

Вещи помельче слоняются повсюду как неприкаянные, лезут под ноги и с сердитыми возгласами отшвыриваются прочь.

Веник и совок, щетка и тряпки робко шмыгают по полу, отыскивая каждый свою выемку, где они и поселятся на все время, пока стоит наше хозяйство, другими словами, пока не умрет мать. Умирает не только сам человек, умирает и порядок окружающих его вещей, умирает то, что он при жизни — порой с изрядной долей отвратительного самодовольства — называл своим порядком.

После нашего переезда прошло три дня, дедушка с бабушкой возвращаются к себе в Гродок. Бабусенька-полторусенька содержит там зеленную лавку Насупротив мельницы нумер первый. К дверям лавки ведут три каменные ступени, на верхней ступени вот уже три дня стоит черная деревянная доска, и надпись неуклюжим готическим почерком, сделанная бабушкой, вполне сознающей свою вину, извещает покупателей: «Уехамши на три дни».

Итак, дедушка с бабушкой целых три дня не приумножали свой капитал. Наступает пора летних фруктов. Дедушке нельзя мешкать, если он хочет делать деньги. И вот он впрягается в разбитую, дребезжащую тележку о двух колесах, а бабушка подталкивает ее сзади своими вилами. Немного спустя бабка впрягается, а дедушка подталкивает.

— Дерьма-пирога, впряглась, называется, — говорит дедушка и перестает толкать; процессия «дед-бабка» останавливается. — Экая хреновина, — говорит дедушка, — она и не тянет вовсе, а только рулит.

— Уж больно ты гонишь, старый, — говорит бабушка. Она умаялась во время нашего переезда. Бабушка приходится родной сестрой первой жене дедушки и родила одного-единственного ребенка, моего дядю Филе; а спустя три дня после родов она пошла копать картошку и повредила себе что-то во внутренностях.

Дедушка подумал-подумал и сжалился:

— Ладно, Ленка, влазь на тачку.

Бабусенька-полторусенька стыдливо улыбается, но залезать в тележку ей приходится без посторонней помощи. Так далеко дедушкина галантность не простирается. Глубоко сидящими глазками бабушка поглядывает через борт тележки. А тележка дребезжит и громыхает по выбоинам мостовой. Старушка счастлива и заводит немного погодя песню: «Ступай, мое сердце, за радостью вслед…»

Дедушка навострил уши, словно полковая лошадь при первых звуках духового оркестра. Он и сам горазд складывать небольшие припевки, а потому недовольно брюзжит, когда бабушка распевает песни, которые сочинил кто-то другой. «Взгляни, как садочки оделись цветами, чтоб мы любовались своими глазами…» — соловьем разливается бабка.

— Как же, оденутся они, дожидайся, если не приложить руки, — бурчит дедушка.

— «Вон ласточка к птенчикам малым летит…» — поет бабушка чуть погодя.

— Как же, как же, поначалу ласточкам твоим спариться надо, яички покласть и высидеть, — комментирует дедушка.

Навстречу старикам движется подвода, запряженная одной лошадью, на подводе сидит крестьянин.

— А ну слазь, — говорит дед бабке, — не то еще народ скажет: «Сама с вершок, а гляди, как своего старика оседлала».

Полторусенька торопливо выбирается из тележки, даже чересчур торопливо, учитывая ее слабое здоровье. Она не хочет нанести ущерб доброму имени дедушки, она любит его, она любила его и в те далекие времена, когда он посватался к ее старшей сестре. Она тогда еще ходила в школу. Но она всякий раз непременно желала сидеть на коленях у молодого тогда еще дедушки и играть цепочкой от его часов, поэтому, когда дедушка после смерти старшей сестры Ханны сделал ей предложение, у нее от радости захватило дух.

Для дедушки бабусенька-полторусенька все еще остается той самой Ленкой, которая сидела у него на коленях, играя его цепочкой, тем ребенком, которого он время от времени должен учить уму-разуму.

Впрочем, оставим стариков тянуть дальше свою тележку, пусть их; они и сами знают, как им лучше.

А я зарываюсь в чужое, как дикий кролик — в землю. Приходит вечер, наш первый вечер в Босдоме. Мы поздно ужинаем, а за окном встает полная луна, и ее заемный свет мягко озаряет голубятню посреди двора.

В Серокамнице, когда мы ужинали, полная луна большими глазами заглядывала в маленькую плошку с салом. А здесь, чтобы потолковать с луной, я должен перейти из кухни в комнату. Дедушка рассказывает, как люди разговаривают с месяцем: пьяный мужик идет из трактира, поднимает глаза к месяцу и, ухватившись за липу, чтобы не упасть, говорит: «Эх ты, бедняга, высоко забрался, а я здорово набрался».

А другой боится по вечерам в одиночку ходить на двор. Вот жена его провожает и ждет перед дверцей, пока он не управится. Жена глядит на небо и говорит: «Луна взошла!»

— Что? — переспрашивает трусливый муж. — Война пришла?

— Ты ложи поскорей, — советует жена.

— Бежи из дверей? — переспрашивает муж и, дрожа от страха, мчится прочь.

Я не могу больше смеяться над дедушкиными шутками про луну, я не мог даже, когда услышал их по второму разу. А вдруг моя смешливость заболела? Я предпочитаю сам разговаривать с луной, я спрашиваю ее, может ли она удержать в голове все, что повидала за ночь. Я знаю, что луна в одно и то же время светит здесь и в Серокамнице. А заприметила ли она, что меня там нет?

Печка притулилась в углу, как белый теплый зверь. Стена, у которой она стоит, до половины выложена изразцами. Верхний край кладки отделан золотой каймой, из каймы торчат золотые крючки, на крючках висят наши кружки. Взрослые говорят, что кайма сделана из латуни. Интересно, откуда они это знают?

Кто-то один сказал кому-то другому. Ну кто, например, сказал мне, что каемка из золота? Никто. Просто, когда в ней отражается желтоватый свет керосиновой лампы, она видится мне золотой.

Наша семья растет, хотя в ней никто не родился, кроме Ханки прибавилась Марта, служанка Тауеров, и еще Николас Голуб.

Это надо объяснить подробнее: маленькую Марту, бледную и черноволосую, Тауерша рассчитала, но на первых порах Марта будет помогать в пекарне моему отцу, пока тот не приноровится.

Николас Голуб — бывший военнопленный, он работает кузнецом в босдомской шахте, остался здесь жить и не хочет возвращаться домой. Родители написали ему, чтоб он не возвращался, если, конечно, ему тут хорошо, потому как у них на Украине большевики все колептивируют.