Андрей Ильин - Рассказы
— Иди сюда.
Сергей поднялся в дом, прошел по коридору, шагнул в открытую дверь.
В комнате за столом сидели два молодых чеченца и… Сидела его мать.
— Сынок… — тихо сказала мать.
Сергей стоял, не испытывая никаких чувств. Он отучился от чувств, потому что только так можно выжить. Он лишь спросил:
— Это ты?
— Я. Это я, — всхлипнула мать, испуганно оглядываясь на чеченцев.
Один из них приподнялся и махнул рукой в сторону двери.
— Забирай его. Забирай, пока я не передумал.
На столе лежали какие-то цветные бумажки. Зеленые бумажки. Много зеленых бумажек.
Мать подбежала, вцепилась в сына, поволокла его на улицу.
— Пошли, пошли, сынок, — быстро говорила она. Побежали, сели в какую-то полуразвалившуюся, с дырами от пуль и осколков «Ниву».
— Поехали побыстрее.
— А они разрешили? Точно разрешили? — спросил Сергей. Потому что мать могла не знать, что без разрешения хозяина нельзя покидать двора его дома. Что за это могут убить.
— Разрешили, сынок. Разрешили.
Машина тронулась с места.
— Почему они меня отпустили?
— Я выкуп за тебя дала.
— Откуда у тебя деньги?
— Мы гараж продали и бабушкину квартиру. Теперь она живет у нас. И ты будешь…
И мать снова расплакалась…
Дома Сергею вначале было немного непривычно, типовые пяти- и девятиэтажки казались ему неестественно высокими, потому что за последние несколько лет он не видел зданий выше двух этажей. Звук повизгивающего на поворотах трамвая был странен. Мужчины с чисто выбритыми лицами и женщины в мини-юбках вызывали оторопь.
Но все равно ему было хорошо. Он спал, сколько хотел, и ел, сколько влезет. В военкомате ему вручили новый военный билет, медаль «За отвагу» и какие-то, причитающиеся за участие в боевых действиях, деньги. В городской администрации подарили ценный подарок и обещали похлопотать насчет квартиры.
Говорили с ним все очень ласково. Как с тяжело больным человеком.
Прошлое отступало. Хотя довольно часто он просыпался в ужасе от того, что проспал, что не вышел на работу или что хозяйская корова по его вине сломала ногу. Но потом быстро соображал, что лежит дома в своей постели, и успокаивался.
Он — здесь. Назад возврата нет.
И можно жить. Просто жить…
Потом он стал замечать какое-то легкое, еле уловимое раздражение близких. Слышал, как часто стала о чем-то вздыхать и плакать мать. Слышал их перебранки с престарелой бабушкой.
— Куда ты девала мой платок? Он тут был. Вот когда я жила одна, у меня все лежало на своих местах. И не надо было искать. Зачем только квартиру продали…
— Ты бы хоть за хлебом сходил, — порой просила его мать.
— А разве я не ходил?
— Нет, ни разу.
И действительно не ходил. Хлеб появлялся на столе сам по себе. Равно как борщ, колбаса и сигареты.
Он спал, ел, курил, слонялся по улицам. Он считал себя вправе жить так, а не иначе, потому что такого хлебнул… На всю жизнь хлебнул!
Однажды мать привела в дом какую-то девушку. Они долго сидели на кухне и пили чай с печеньем. Потом мать показывала ей альбом с фотографиями. Сергей все это время сидел, уставившись в телевизор. Ему не было дела, что это за девушка и почему мать показывает ей фотографии.
— Сережа!
— Что?
— Проводи гостью, а то поздно.
Сергей оделся и пошел провожать девушку.
— Ты поласковей с ней, она хорошая, — тихо сказала мать, когда он выходил на лестничную площадку.
Тогда Сергей понял, что она хочет его женить.
А почему бы нет?
Сергей проводил девушку до дома и на следующий день сделал ей предложение.
Несколько месяцев он был счастлив. Он вставал, ел приготовленные женой суп и котлеты, курил на балконе и ждал, когда она вернется с работы.
Жена возвращалась с полными пакетами и сразу шла на кухню.
Потом они ужинали и ложились спать.
Через полгода жена ушла.
— Он все время молчит, — жаловалась она своим подругам. — И ничего не делает. Только лежит на диване и смотрит телевизор.
Сергей не понял, что произошло. Ведь им было так хорошо вместе. И вдруг…
Он вернулся к матери. Которая теперь плакала больше, чем раньше. И больше молчала.
— Ты на меня сердишься? — периодически спрашивал ее Сергей. — Почему ты на меня сердишься?
— С чего ты взял?! Я рада, что ты здесь, что ты со мной, — успокаивала его мать.
И Сергей успокаивался. Потому что это было удобнее, чем что-то понимать.
Но однажды вышел крупный разговор.
— Мне трудно тянуть бабушку и тебя на одну зарплату. А скоро будет невозможно, мне отказали в подработке.
— Ты разве подрабатывала?
— А как бы я смогла тогда тебя кормить? Ты цены в магазинах видел?
— А военкоматовские деньги?
— Они давно кончились. Ведь прошло уже два года.
— Разве два?
— Два года и два месяца.
Он не заметил этих лет и этих месяцев. Он все еще думал, что плен закончился вчера.
— Хорошо, я устроюсь на работу, — сказал Сергей. — Завтра же.
Если бы это было так просто. «Завтра» Сергей на работу не устроился. И послезавтра тоже.
— Какая у вас специальность?
— У меня много специальностей. Могу каменщиком, могу штукатурить, плитку класть.
— А какие-нибудь дипломы, разряды есть?
— Дипломов нет.
— Тогда извините.
Иногда соглашались взять без диплома. Но когда узнавали про участие в боевых действиях и про плен — отказывали.
— Почему вы не берете меня? Потому что я воевал? — горячился Сергей.
— Ничего подобного. Просто… просто вакансий больше нет.
Сергею были неприятны отказы, и даже не тем, что он не получал работы, а тем, что его, как он подозревал, считали человеком второго сорта. Даже когда не считали, а действительно не было вакансий.
— Почему они нас не любят? — спрашивал у таких же, как он, никому не нужных ветеранов необъявленных войн.
— Потому что зажрались, пока мы там…
А может, действительно? Пока они шкуры под огнем дубили, их места на гражданке всякая шваль позанимала.
И это была правда. Но не вся правда.
Ветеранов не любили за вздорный характер. За оголенные нервы, за то, что они предпочитали любой спор решать глоткой и кулаками. А умел и мало, умели только ходить в атаки, спать в чистом поле, укрываясь бушлатом, и умирать. Они ушли из той военной жизни и не пришли в мирную.
— Ты бы побрился, причесался, костюм надел, — советовала мать. — Может, тогда тебя возьмут.
— Ничего, и так сойдет. Им сойдет. Когда я в окопах гнил, я устраивал их в любой одежде.
— Но ты должен понять…
— Я никому ничего не должен! Это они должны. Мне! За то, что я там, за них…
Он не умел пригибаться, не умел нравиться. И не хотел.
Каждый новый отказ злил его, как быка красная тряпка, пляшущая перед ноздрями. С каждым новым отказом у него уменьшались шансы на удачу. За него похлопотали друзья.
— Пойдешь грузчиком на рынок, мы договорились. Работа там, конечно, не сахар, но платят хорошо. Покажешь себя с лучшей стороны — может, даже в завсклады выбьешься…
Народ в бригаде был разношерстный — опустившиеся мастера спорта, сокращенные из оборонки итээровцы, отставники-офицеры, недавние зэки. Были и «ветераны». Правда не этой, той, давней, десятилетней войны.
Работали, что называется, на износ. Наваливались скопом на вагон или рефрижератор и растаскивали груз в считанные минуты. Потом разбредались до следующего вагона. Кто-то шел спать куда-нибудь в подсобку, кто-то слонялся по рынку в поисках случайного заработка.
Сергей слонялся. Ему нужны были деньги. Для того, чтобы купить отдельную квартиру. Хоть даже комнату. Где можно будет избавиться от назойливой жалости матери и начать жить самому. Начать жить сначала.
— Эй, Серега! Надо прицеп разгрузить. Две сотки. Берешься?
— Берусь…
— Сергей! Покараулишь арбузы часок? Лады?
— Лады…
— За прилавком постоишь?
— Постою…
Серега был безотказен. Серегу любили.
Серега не любил никого. За эту свою безотказность, за готовность браться за любую работу, за то, что его безотказностью пользовались.
Он работал за деньги, но работал как тогда, в плену, без удовольствия, без радости, словно повинность отбывал. Чеченцы отбили у него любовь к труду.
— Серега! Там мясо привезли, поможешь разгрузить?
— Помогу.
Во дворе рынка стояло несколько рефрижераторов с мороженой бараниной. Возле них озабоченно сновали кавказцы. Поодаль, в ожидании халтуры, переминались с ноги на ногу знакомые грузчики.
Сергей не любил работать на «черных», но они платили больше других.
Ну и черт с ним, не все ли равно! Он же не так просто, он за «бабки». Если он откажется, то все равно ничего не изменится. Если откажется он, согласится кто-нибудь другой. А он имеет больше права на эти деньги. Он им еще тогда отпахал.
