Ян-Филипп Зендкер - Сердце, живущее в согласии
Жизнь моего брата. Такая непохожая на мою, но пронявшая меня до глубины сердца.
Я перевела взгляд на полку с бирманскими сувенирами. Их наполовину загораживали книги и газеты. Деревянная фигурка Будды – подарок брата. Пыльная лакированная коробочка, разрисованная слонами и обезьянами. Фотоснимок, где я стою вместе с У Ба. Мы фотографировались незадолго до моего отъезда из Кало. Я была на голову выше брата. Для такого события он надел новую черно-зеленую лоунджи, которую накануне выстирал. Голову повязал ярко-розовым платком, как то раньше делали старики народности шан. Вид у брата серьезный и торжественный.
На снимке я очень отличаюсь от себя нынешней. На лице – лучезарная улыбка. Тогда я переживала удивительные дни, воодушевленная историей любви моего отца. Историей, о которой даже не подозревала. Словом, я была воплощением ликования и восторга. Друзья, видевшие фото, с трудом узнавали меня. Когда Майкл впервые увидел снимок, он решил, что я запечатлена с индийским гуру, а восторг приписал духовному экстазу. Потом он часто посмеивался надо мной и говорил, что перед фотографированием я накурилась бирманского опиума.
С того момента прошло десять лет. Десять лет, в течение которых я без конца давала себе слово снова съездить в Бирму, навестить отцовскую могилу и насладиться общением с У Ба. Обещания передвигались на следующий год. Потом история повторялась. Я дважды заказывала билет и дважды в последнюю минуту отменяла поездку: «непредвиденные обстоятельства» не позволяли уехать. Иногда я даже не понимала, чтó именно удерживает меня в Нью-Йорке. Бирманские воспоминания тускнели, заслонялись рутиной повседневных дел. Намерение наведаться в Кало сменилось расплывчатым желанием, отнесенным на неопределенное будущее.
Я пыталась вспомнить, когда же в последний раз писала У Ба. Он просил у меня прощения за долгое молчание. А ведь это я ему не ответила. Кажется, на два письма. Уже и не помню. Когда я вернулась из Бирмы, первые несколько лет мы регулярно переписывались, но потом стали писать все реже. Каждый год У Ба присылал мне одну из возрожденных книг. Должна признаться, я их только пролистывала. Невзирая на героические усилия брата, книги после его реставрации становились даже хуже. Его нашлепки сразу бросались в глаза. Да и само состояние книг, мягко говоря, не было привлекательным: въевшаяся пыль, выцветшие страницы, грязные пятна. После общения с его подарками я всегда мыла руки. Я сознавала, с какой любовью и искренностью он посылал мне эти томики, и потому каждый из них поначалу занимал почетное место на прикроватном столике. Однако не задерживался там и достаточно быстро перекочевывал в гостиную, чтобы затем улечься в картонную коробку.
Пару раз я передавала У Ба деньги через сотрудника американского посольства в Рангуне – в общей сложности около десяти тысяч долларов. Брат сразу же откликался письмом, где, помимо иных тем, подтверждал их получение. Он сдержанно благодарил, не сообщая, как и на что намерен потратить мой подарок, хотя, по бирманским меркам, это было целое состояние. Похоже, моя помощь даже тяготила его. Больше денег я ему не посылала, и в последующих письмах мы не затрагивали эту тему. В первые годы я часто приглашала его приехать в Нью-Йорк, обещая взять на себя все формальности и финансовые вопросы поездки. Сперва У Ба отвечал уклончиво, но затем, по совершенно непонятным причинам, стал вежливо, но твердо отклонять приглашения.
Сейчас я мысленно задавалась вопросом: почему за десять лет так и не собралась в Бирму? А ведь когда мы прощались, обещала У Ба, что через несколько месяцев обязательно приеду снова. Почему он, человек, которому я больше, чем кому-либо, обязана духовным прозрением, практически исчез из моей жизни? Почему мне, как и многим людям, свойственно откладывать все важное «на потом»? Ответа я не знала. Для себя решила, что в ближайшие же дни напишу У Ба обстоятельное письмо.
Воспоминания о Бирме успокоили меня и отвлекли от сегодняшнего происшествия. Домой я возвращалась на такси. Сидя в машине, написала Маллигану короткое сообщение, объяснив свое поведение приступом головокружения и пообещав в понедельник дать подробный отчет. Остаток дня я собиралась потратить на уборку квартиры. Вид у нее был плачевный. Приходящая домработница болела, и за две недели ее отсутствия в углах скопилась бахрома пыли. В спальне громоздились неразобранные коробки с моим скарбом. Там же пылились картины, терпеливо ожидая, когда их развесят по стенам. А ведь с Майклом мы расстались четыре месяца назад. Я вернулась в свое прежнее жилье и до сих пор не смогла разобрать перевезенные вещи! Эми утверждала, что облик квартиры отражает нежелание признать разрыв с Майклом. Чушь! Если этот хаос что-то и отражал, то лишь досаду на саму себя. Меня угнетало, что в свои тридцать восемь я торчу в той же квартире, где жила десять лет назад. Возвращение сюда казалось жизненным проигрышем. С Майклом мы прожили четыре года. Все это время квартира оставалась «запасным аэродромом». Но сейчас она колола мне глаза напоминанием о провалившейся попытке устроить личную жизнь.
Почему ты одинока?
Опять этот голос! Уже не шепот, но все равно приглушенный. Он отзывался у меня в голове, вызывая дрожь.
Почему ты одинока?
Мне показалось, что теперь невидимая собеседница стоит совсем близко. Почти рядом. На работе я ощущала дистанцию.
Почему не отвечаешь?
Мне стало жарко. Снова заколотилось сердце. Взмокли ладони. Те же симптомы, что и утром. Я не могла сидеть и потому начала расхаживать взад-вперед по тесной гостиной.
Почему ты одинока?
– Кто тебе сказал, что я одинока?
Может, если ответить, она оставит меня в покое?
Где другие?
– Какие другие?
Твой муж.
– Я не замужем.
И у тебя нет детей?
– Нет.
Ой!
– Как прикажешь понимать твое «ой»?
Никак. Просто… без детей… так грустно.
– Мне – нет.
А где твой отец?
– Умер.
Где твоя мать?
– Она живет в Сан-Франциско.
Разве у тебя нет братьев и сестер?
– Есть. Старший брат.
Тогда почему он не здесь?
– Он тоже живет в Сан-Франциско.
А ты, значит, осталась здесь с тетками и дядьями?
– Нет у меня ни теток, ни дядьев.
Ни теток, ни дядьев?
– Представь себе.
Тогда почему ты не живешь со своими близкими?
– Потому что мне гораздо свободнее дышится, когда нас разделяют тысячи миль.
Значит, ты одинока.
– Ошибаешься. Я не одинока. Просто живу одна.
Почему?
– Мне так нравится.
Почему?
– Ты решила меня доконать своими «почему»?
Почему ты живешь одна?
– Потому что мне осточертело просыпаться по ночам от храпа лежащего рядом мужчины. Потому что по утрам я хочу спокойно читать газету и не поддерживать бессмысленных разговоров. Потому что я не хочу заходить в ванную и видеть в раковине следы мужского бритья. Тебе мало? Могу продолжить. Мне нравится, вернувшись в полночь с работы, ни перед кем не оправдываться. И вообще, это чертовски приятное состояние, когда не надо никому ничего объяснять. Это ты можешь понять?
Молчание.
– Чего ж ты замолчала? Тебе ясны мои ответы?
Ни звука.
– Эй! Ты почему молчишь?
Я стояла и вслушивалась. Монотонно гудел холодильник. Снаружи, из коридора, доносились голоса. Потом хлопнула дверь, и они стихли.
– Где ты?
Зазвонил телефон. Эми. По моему «алло» она сразу поняла, что я выбита из колеи.
– Ты себя плохо чувствуешь?
– Нет, прекрасно.
Почему ты снова врешь?
Это было как удар под дых. Я пошатнулась и едва не потеряла равновесие.
– У меня тут… словом, тут… – ошеломленно бормотала я в трубку.
– Джулия, что случилось? – спросила обеспокоенная Эми. – Давай встретимся. Хочешь, я к тебе приеду?
Сейчас мне хотелось опрометью бежать из своей квартиры.
– Я… Давай лучше у тебя. Когда тебе удобно?
– В любое время.
– Буду через час.
Глава 3
Эми Ли жила в районе Нижнего Ист-Сайда, на последнем этаже трехэтажного дома, где занимала две соседние квартиры-студии. Одна служила жильем, в другой она устроила мастерскую. Все эти годы мне нигде не было столь хорошо, как у Эми. Никто так не возился со мной, как она. Едва ли не каждый уик-энд я проводила на ее диване, где мы валялись, смотря «Секс в большом городе», лакомились мороженым, потягивали красное вино, смеялись над мужчинами и утешали друг друга в минуты душевных страданий.
