Марина Левицкая - Краткая история тракторов по-украински
Мама написала завещание прямо в больнице, пока мы с Верой обе стояли над ней, поскольку не доверяли друг другу. Написала дрожащей рукой, и документ засвидетельствовали две медсестры. Столько лет она была сильной, а теперь стала слабой. Мама была старой и больной, но ее наследство, ее накопленные за всю жизнь сбережения бурлили энергией в кооперативном банке.
Одно она решила твердо — папа не получит ничего.
— Бидный Николай, у него ума нема. Одни самошедши проекты. Лучче поделить усё меж собой.
Она говорила на своем доморощенном языке — украинском, пересыпанном словами типа «хендиблендера», «суспенде рбелтом», « по— гарденськи».
Когда стало ясно, что врачи ей уже ничем помочь не смогут, маму выписали и отправили умирать домой. Моя сестра сидела с ней почти весь последний месяц. Я приезжала на выходные. Где-то в течение этого последнего месяца, в мое отсутствие, сестра написала дополнение к завещанию, по которому деньги делились поровну не между нею и мною, а между тремя внучками — моей Анной и ее Алисой и Александрой. Мама подписала эту бумагу, и двое соседей ее заверили.
— Не переживай, — сказала я маме перед смертью, — все будет хорошо. Мы будем скорбеть, нам будет тебя не хватать, но все у нас будет хорошо.
Но все оказалось плохо.
Ее похоронили на сельском кладбище — на новом участке, смежном с полями. Ее могила была последней в ряду новых аккуратных могилок.
Три внучки — Алиса, Александра и Анна, высокие и белокурые, — бросили в могилу розы и несколько пригоршней земли. Скрюченный артритом Николай, с землистым лицом и безучастным взглядом, в безмолвном горе ухватился за руку моего мужа. Дочки Вера и Надежда — сестра и я — готовились к борьбе за мамино завещание.
Когда гости вернулись с похорон домой, чтобы поесть холодных закусок и пригубить украинской самогонки, мы с сестрой столкнулись на кухне. Она была в черном шелковом трикотажном костюме, купленном в каком-то скромном магазинчике подержанной одежды в Кенсингтоне. Туфли с небольшими золочеными пряжками, сумка «Гуччи» с маленькой золоченой застежкой и тонкая золотая цепочка на шее. Я была в черном, подобранном по фасону в «Оксфаме» 1. Вера критически осмотрела меня с ног до головы.
— Да, видок у тебя сельский. Все понятно.
Мне сорок семь, и я преподаю в университете, но когда со мной говорит сестра, я мгновенно превращаюсь в сопливую четырехлетнюю девчонку.
— Ну и что здесь плохого? Мама жила в селе, — парировала четырехлетняя девочка.
— И то правда, — ответила Старшая Сестра. Она закурила сигарету. Дым изящными завитками поднялся вверх.
Наклонившись, она спрятала зажигалку в сумку «Гуччи», и я увидела, что на золотой цепочке у нее на шее висит небольшой медальон, спрятанный за отворот пиджака. Он выглядел странно и допотопно на фоне стильного Вериного костюма, как будто попал сюда по ошибке. Я уставилась. На глаза навернулись слезы.
— Ты носишь мамин медальон.
Это единственная драгоценность, привезенная мамой с Украины: благодаря небольшим размерам ее удалось спрятать в кайме платья. Этот медальон мамин отец подарил на свадьбу ее матери. Внутри медальона две их выцветшие фотографии улыбались друг другу.
Вера пристально посмотрела мне в глаза.
— Она сама дала мне. — (Я этому не поверила. Мама знала, что мне нравился этот медальон, что я хотела получить его больше всего на свете. Наверное, Вера украла его. Другого объяснения я не находила.) — Так что ты хотела сказать насчет завещания?
— Я просто хочу, чтобы все было по справедливости, — проскулила я. — Что же в этом плохого?
— Надежда, мало того, что ты подбираешь в «Оксфаме» одежду, так еще и живешь тамошними представлениями?
— Ты взяла медальон. Ты заставила ее подписать дополнение. Разделить все деньги поровну между тремя внучками, а не разделить их между двумя дочками. Поэтому ты и твоя семья получили вдвое больше. Какая ты жадина!
— Ну, знаешь ли, я в шоке, что ты так думаешь. — Ухоженные брови Старшей Сестры вздрогнули.
— А уж в каком шоке была я, когда об этом узнала! — проблеяла Соплячка.
— Тебя ведь с нами не было, сестрица. Ты занималась благородными делами. Мир спасала. Делала карьеру. Свалила всю ответственность на меня. Как обычно и поступала.
— А ты изводила ее в последние дни рассказами о своем разводе, о грубостях мужа. Пока она умирала, ты как паровоз дымила у ее постели.
Старшая сестра стряхнула пепел с сигареты и театрально вздохнула.
— Видишь ли, Надежда, беда вашего поколения в том, что вы просто нахватались вершков. Мир. Любовь. Рабочее самоуправление. Вся эта идеалистическая чушь. Вы можете себе позволить безответственность, потому что никогда не видели изнанки жизни.
Почему меня так бесит манерная аристократическая речь моей сестры? Да потому что я чувствую фальшь. Я знаю, что такое спать в одной кровати на двоих, знаю о туалете во дворе и разорванной на квадратики газете для подтирки. Меня ей не провести. Но я тоже могу ее подколоть.
— Значит, тебя беспокоит изнанка жизни? Так запишись на консультацию, — лукаво посоветовала я своим профессиональным голосом «будем благоразумными» — тем голосом «взгляни, как я повзрослела», каким обычно беседую с папой.
— Пожалуйста, не говори со мной этим тоном социального работника, Надежда.
— Сходи к психотерапевту. Разберись с этой изнанкой, выверни ее наружу, пока она не съела тебя изнутри. — (Я знала, что ее это бесит.)
— Консультации. Психотерапия. Давайте поговорим о наших проблемах. Давайте обнимемся, и нам всем станет легче. Давайте поможем обездоленным. Давайте отдадим все свои деньги голодающим детям.
Она злобно куснула бутерброд. На пол упала оливка.
— Вера, ты пережила тяжелую утрату и развод. Немудрено, что ты сейчас в стрессовом состоянии. Тебе нужна помощь.
— Все это самообман. Внутри люди жестокие и подлые — думают только о себе. Ты даже не представляешь, как я ненавижу социальных работников!
— Представляю. Но я не социальный работник, Вера.
Отец тоже был в ярости. В смерти мамы он винил врачей, мою сестру, Задчуков и человека, скосившего за домом высокую траву. Иногда он винил себя. Он бродил по дому и бормотал: если бы не это да если бы не то, Милочка была бы жива. Наша маленькая иммигрантская семья, которую издавна сплачивали мамина любовь и мамин борщ, распадалась на глазах.
Сидя в пустом доме, отец питался консервами на сложенных газетах, будто, наказывая так самого себя, мог ее вернуть. Он не приходил к нам и не хотел переезжать.
Иногда я проведывала его. Я любила сидеть на кладбище, где похоронена мама. На могильной плите стояла надпись:
Людмила Маевская
Родилась в 1912 г. в Украине
Любимая жена Николая
Мать Веры и Надежды
Бабушка Алисы, Александры и Анны
Каменотес с трудом уместил на плите все эти слова. Рядом росла цветущая вишня, а под ней стояла деревянная скамейка, обращенная к аккуратному газону перед свежими могилками. Изгородь из боярышника отделяла его от пшеничного поля, сменявшегося другими пшеничными, картофельными и рапсовыми полями — и так до самого горизонта. Мама родилась в лесостепи, и ей было уютно на этом просторе. Украинский флаг состоит из двух прямоугольников — голубого и желтого: желтый — пшеничные поля, а голубой — небо. Этот безбрежный, совершенно ровный болотный край напоминал ей родину. Вот только небо редко бывало таким же голубым.
Мамы не хватало мне, но я уже начала смиряться с горем. У меня были муж, дочка и своя жизнь.
Отец шастал по дому, где они жили вместе. То был маленький, неказистый, современный дом с посыпанными гравием дорожками и бетонным гаражом сбоку. С трех сторон его окружал сад, где мама высаживала розы, лаванду, сирень, водосбор, мак, маргаритки, ломонос (Джекмана и «Виль-де-Лион»), львиный зев, лапчатку, желтофиоли, кошачью мяту, незабудки, пионы, обретию, монбретию, колокольчики, горные розы, розмарин, ирисы, лилии и пурпурные стелящиеся глицинии — теснившиеся, будто на клумбе в ботаническом саду.
Там были две яблони, две груши, три сливы, одна вишня и одна айва — ее желтые ароматные плоды завоевывали призы на сельской выставке последние двадцать лет. За цветником и лужайкой — три огородные делянки, где мама выращивала картошку, лук, фасоль, бобы, горох, кукурузу, кабачки, морковку, чеснок, спаржу, салат-латук, шпинат, капусту обычную и брюссельскую. Между овощами буйно росли самосевные укроп и петрушка. С одной стороны ягодный участок с малиной, клубникой, логановой ягодой, красной и черной смородиной и вишней был огорожен рамками с сеткой, которые соорудил отец для защиты от жирных, прожорливых птиц. Но некоторые кустики клубники и малины вылезли из-под сетки и разрослись по краям цветника.
