Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
А Вера Николаевна осталась чрезвычайно довольна результатом своего труда. И не только в глубине души была польщена достаточно тихой, хотя и скучной паузой. Она улыбалась! Не много же ей надо для счастья! И тут он переоценила свои возможности. А еще обижается, что ребята шумят на уроках и, заслышав призывные трели звонка, с радостным грохотом торопятся исчезнуть из класса.
Может, я слишком придирчива к ней? Я не люблю географию так, как математику, поэтому мне кажется, что и сам предмет, и учительница — нудные? Она ведь не дура, просто ей не интересны дети. Наверное, бесполезно не любя учить детей, распоряжаться их чувствами, пытаться брать под контроль их знания.
Вспомнился первый детдом с гадкой бессердечной Валентиной Серафимовной, еще инспекционная поездка отца по селам района. Я тоже побывала с ним в двух школах, когда возвращалась от стариков из Обуховки. Дети там смешные, на уроках отвечают очень громкими голосами, как будто все вокруг глухие или они на строевых учениях. Говорят примитивно, односложно, но с такой уверенностью в глазах! Мне было неловко за них, но я не смеялась. Грустно слушать такое. Учителя по-домашнему хлопотливые, разговаривают простецки, но делают строгий вид.
Мелькнула мысль: «В такой школе Вера Николаевна была бы на месте». А почему в маленьких деревнях должны работать плохие учителя? Ломоносов тоже в глубинке рос. Надо же! Деревня, которую я посетила, всего в двадцати километрах от районного центра, а в ней совсем другой, патриархальный, мир и хозяйство натуральное! У них даже магазина своего нет. Да и у нас, в районном центре, жизнь сильно отличается от городской.
Будет ли в деревенских семьях когда-нибудь так же интересно, как было в семье моей городской подруги Ирины? Скоро ли в наше село заявится культура? Война виновата в нищете сел? До войны тоже несладко было. Бабушка Аня мешки зерна и картошки на себе в город таскала, чтобы детей прокормить.
Может, Вера Николаевна скучная, потому что ей в жизни не повезло? Ни мужа, ни детей. Но у моей городской подружки Вали директриса после войны осталась совсем одна. Так ее и дети, и учителя «мамой Верой» называли. На всех ее добра, ума и энергии хватало...
И все же мне стыдно за свои фокусы на уроках, за излишнюю резвость. Бабушка Аня часто успокаивает меня: «Сожалея о содеянном, мы становимся лучше». «Только у меня пока что-то плохо получается перевоспитываться», — вздохнула я и подняла глаза на Веру Николаевну. Она заунывно и тоскливо тянула свою учительскую лямку. Незавидная у нее доля.
ЛИТЕРАТОР
Мы любили нашу учительницу русского языка за живой, непосредственный, небезразличный характер. Прощали ей грубости, наличие любимчиков. Случалось, что и злились. Она маленькая, как Дюймовочка. Муж ее, любя «моя четвертинка» называет. Помню: в пятом классе я с места нечетко ответила правило, а Евгения Александровна сразу вставила мне ерша:
— Велика фигура, да дура.
Я, конечно, в слезы. В груди клокочет от затаенного гнева. Думаю: «Вовка вообще ни в зуб ногой, а она ему ничего не сказала». Села за парту и тут же на уроке послала по классу стишки в ее адрес с критикой. Наверняка они дошли до учительницы, но репрессивных ответных действий от нее не последовало.
Мы знали, что Евгения Александровна всегда позволит реабилитироваться в знаниях, не станет ожидать мольбы со стороны ученика, даже от двоечника, а просто скажет: «Ну, держись, теперь каждый урок до конца четверти спрашивать буду!» И любимчику Эдику она могла двойку «врезать».
Когда она покинула наш класс, мы осознали потерю и еще острее почувствовали любовь к ней. Мы тогда еще стеснялись выражать свои чувства привязанности и обожания. А может, и не умели. Что-то трогательное, доброе шевелилось в наших душах, но не высказывалось, застревало в горле. Все стояли около главного здания молча, переживали, переминались с ноги на ногу, поглядывали на нее, друг на друга и вздыхали. Евгения Александровна грустно, одобряюще улыбалась.
Солнце в тот день было мягкое, щадящее. Души были открыты радостям весны. У всех в руках букеты прохладных ландышей. И Колька Коренеев не взбрыкивал, не говорил глупости, а, задрав голову к вершине буйно цветущей груши, что-то старательно разглядывал в ее корявых ветвях. А может, в неоглядную даль смотрел? Кто знает? И вот стоит Евгения Александровна перед нами, худенькая, ясноглазая, обыкновенная, а нам так жалко с ней расставаться, будто она уходит из школы, совсем покидает нас! А ведь всего-то новый класс берет. Приросли мы к ней, что ли? Ах, «Евгеша», наша милая «Евгеша»! (Так мы ласково зовем ее за глаза.)
А первого сентября в класс вошел высокий голубоглазый блондин с широкой улыбкой на бронзовом от загара лице. «Улыбчивый — значит, уверенный», — отметила я тогда про себя. Мы сразу прониклись к нему уважением уже только потому, что он окончил ленинградский университет.
На первом уроке Иван Стефанович дал задание написать сочинение о том, как мы провели лето. «Пишите о чем угодно: об отдыхе, работе, природе. Можно с юмором или критическими замечаниями. Я хочу понять ваши способности к литературе», — сказал он.
Я несказанно обрадовалась свободной теме. Дело в том, что до седьмого класса я беспрерывно рифмовала, а теперь еще у меня появилось сумасшедшее неотступное желание писать прозу. Она привлекала меня широкими возможностями самовыражения. Каждую свободную минуту я открывала тетрадку, которая всегда была со мной, начинала первую строчку и уже не могла оторвать карандаш от бумаги. Писала в огороде, на улице, в магазине. Предложения получались длинные, витиеватые. Я их не придумывала, они сами возникали, как стихи. Слова потоками, лавинами обрушивались на меня. При этом во мне бушевало счастливое восприятие окружающей действительности. Я так дивно чувствовала себя! Часто беспричинно улыбалась, иногда плакала, захлебываясь волнами грустных чувств. А уже в следующую минуту не помнила, о чем только что писала, и не представляла, о чем стану писать дальше, как буду выражать свои мысли. Я просто записывала то, что когда-то само без усилий сформировалось в моей голове. И по утрам просыпалась с готовыми строчками. Желание писать преследовало меня на всех уроках. Только на математике и физике мне удавалось отделить себя от мира грез.
А все началось с Максима Горького. Восторженные рассказы о цыганской жизни пробудили во мне интерес к его творчеству. Мое сердце переполнялось гордостью за людей солнечных, способных светить и погибать ради простого народа. Романтичные герои Майн Рида и Жюля Верна отошли на второй план. Они сделали свое дело, сохранив во мне веру в добро. В горькие минуты они уводили меня в удивительный мир приключений, я жила в нем, забывая личные обиды.
Теперь на смену им пришел Данко и ему подобные. Он утверждал, что человек должен быть факелом, освещающим путь в будущее! Он должен быть умным, гордым, непоколебимым и обязан служить людям. Это единственная дорога к счастью. Только этим можно гордиться, и только тогда жизнь человека — песня, которую подхватят все! У меня проявилась склонность говорить возвышенным стилем. Я теперь излагала свои мысли ярко и многословно, а на любой сложный жизненный вопрос пыталась найти простой и ясный ответ. Все мне казалось великолепным, доступным, понятным.
— Девочки, — говорила я, — нельзя спешить выходить замуж. Для настоящей любви надо созреть не только внешне, но и внутренне.
— Ну, тебе внешне еще лет десять зреть, — шутили они надо мной.
Своим тощим мальчишеским телосложением я очень отличалась от подруг, но не обижалась и весело отвечала:
— Значит, дольше буду молодой, только и всего! Девчонки, надо сначала добиться осуществления мечты, а потом думать о любви. Высокая цель — вот что самое главное в жизни!
— А моя цель: удачно выйти замуж, — дразнила меня Зоя.
— Это не цель, а малюсенькая мечта. Из детства сразу в мамаши? Я хочу достигнуть чего-то. Только чего? Сама пока не знаю, — говорила я, не стесняясь своей неосведомленности.
