Черные глаза - Симоньян Маргарита

В конце зимы ты грузила адамовский «жигуленок» своими нарциссами и гиацинтами и приезжала к нам в город.

Халупа, собранная из досок, самана, битого шифера, стекловаты и жести, стояла в маленьком дворике с кустом чайных роз и акацией, одним концом валившемся прямо под ноги трамваям, а другим уходившем в кишащую крысами ничью городскую свалку. От этой халупы до городского базара было всего пять кварталов пешком, и ты каждый день таскала туда свои гиацинты, охая неразгибающейся спиной.

Вечерами вы вместе с Адамом чинно смотрели жизнеутверждающий «День Кубани» и чуть менее жизнеутверждающую программу «Время», в которой часто показывали инопланетную Маргарет Тэтчер. Маргарет Тэтчер совсем не была похожа на Валентину Васильевну Толкунову, и ты могла быть спокойна за своего Адама.

Но однажды он показал на Маргарет Тэтчер скрюченным после войны указательным пальцем, улыбнулся одной половиной рта и спросил:

— Кто эта вредная старуха?

— Инсульт, — ответил городской доктор сквозь благостную пелену, которая теперь навсегда поселилась в глазах у Адама.

— Эйгедыгей, Адам, я так пела, когда была молодая, не хуже, чем твоя Валентина Васильевна Толкунова, в ансамбль меня чуть не забрали, но я никогда в своей жизни не хотела бы ничего, кроме того, чтобы быть твоей женой, — сказала ты и запела звонким девичьим голосом на своем языке грустную песню про бабочку, которая живет один день.

Ева ушла за Адамом еще до того, как закончился год.

Тебе было 86, когда городская внучка приехала из Москвы с какими-то важными и веселыми дядьками в темных костюмах. Самый веселый из них думал, что он умеет играть в нарды. Ты села за маленький столик под навесом, оплетенным созревшими киви, прогнала чумазую кошку и разделала веселого человека в костюме тремя партиями подряд со счетом 6:0 в каждой из них.

— Ну что, послать его за белым хлебом, чтобы вся Молдовка смеялась? — тихонько спросила ты свою городскую внучку. И тут же сама себе ответила: — Не буду, он хороший мальчик, этот ваш Михалюрич. А играть научится когда-нибудь.

Следующей осенью Михаил Юрьевич Лесин грозился приехать к тебе и отомстить за тот незабытый позор. Но не успел. Умер.

Когда тебе рассказали об этом, ты долго перебирала старые фотографии. Нашла свою первую, где ты румяная, с тонким носом, с высокой прической, с мягкими большими глазами. Долго смотрела на нее с болезненным недоумением, как будто пыталась постичь что-то самое главное и постичь не могла. Потом положила ее на покрытый клеенкой стол во дворе, вынесла из подвала большую бутыль с зеленым воздушным шариком вместо пробки, налила себе полстакана вина из прошлогоднего винограда и сказала старому, уже не плодоносящему кусту фейхоа:

— Ты видишь, какая я была красивая и какая стала. Наверное, сглазил меня кто-то.

Сегодня мы были на могилах Адама и Евы, вырвали там хвощи, пропололи нарциссы — все как ты нас учила. Площадка между могилками небольшая, но много ведь и не надо.

Когда он уходил, ты сказала ему:

— Адам, десять лет меня не жди. Надо внуков поднять. Десять лет ты мне должен дать, потом приду.

Ты тихо лежишь в маленькой комнате с лаковым шкафом, почти девяностолетняя, а в соседней маленькой комнате хохочет твоя четвертая правнучка.

Сегодня 20-е февраля. В твоем огороде отцветает белая слива.

Ты просила десять. Он дал тебе двадцать три.

Завтра, когда мы опустим твой гроб между Адамом и Евой, ты уже будешь играть в нарды с хорошим мальчиком Михалюричем.

Если твой Адам не приревнует к нему, конечно.