Владимир Сорокин - Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)
Секретарь вздрогнул, взглянул на Мокина и, скупо улыбнувшись, обмяк, обнял его:
— Спасибо, Петь, спасибо.
И, растерянно почесав щёку, кивнул ему:
— Ты отметь на макете.
— Что, пора, ты думаешь?
— Конечно. — Обернувшись, секретарь посмотрел в распахнутые ворота фермы. Там, в глубине наполнявшегося дымом коридора уже скупо поблёскивало пламя.
Мокин положил ящик на землю, отодрал длинную копию фермы, передал Кедрину. Тот повертел в руках аккуратный домик, осторожно переломил его пополам и заглянул внутрь:
— Ты смотри, и клети даже есть. Как он в них клопов не рассадил! Айвазовский…
Секретарь швырнул обе половинки в коридор:
— Пусть горят вместе с настоящей.
— Точно! — Мокин подхватил ящик и шлёпнул Кедрина по плечу. — А теперь, Михалыч, пошли отсюда к едрени фени.
Секретарь обнял скрипучие плечи Мокина, тот в свою очередь его. Они зашагали было по залитому солнцем выгону, но слабый стон сзади заставил их обернуться.
На пороге фермы, обхватив косяк, стоял Тищенко. Ватник его тлел, исходя дымом. Лицо председателя было изуродовано до неузнаваемости.
— Очухался, — удивлённо протянул Кедрин. Мокин оторопело посмотрел на председателя, хмыкнул:
— Я ж тебе говорил, Михалыч, они как кошки живучи.
— Дааа, — покачал головой побледневший Кедрин и ненатурально засмеялся. — Силён, брат!
Покачиваясь и стоная, Тищенко смотрел на них заплывшими глазами. Кровь из разбитого рта текла по его подбородку, капала на ватник. Сзади из прогорклой тьмы коридора наползал дым, клубился и, медленно переваливаясь через притолоку, исчезал в солнечном воздухе.
Улыбка сошла с лица Кедрина. Он помрачнел, сунул руки в карманы:
— Ну что, Аника-воин, отлежался?
Председатель по-прежнему пошатывался и стонал.
— Чего бормочешь? — повысил голос секретарь. — Я спрашиваю: отлежался?
Тищенко кивнул головой и всхлипнул.
— Вот и хорошо. — Кедрин облегчённо вздохнул, надвинул на глаза кепку. — Давай топай за нами. Живо.
И, повернувшись, зашагал к изгороди.
Мокин погрозил председателю кулаком и поспешил за секретарем. Тищенко отпустил косяк, качнулся и поплелся следом.
Через час, хрустя мокрыми, слабо дымящимися головешками, Кедрин забрался на фундамент правления, поправил кепку и молча оглядел собравшихся.
Они стояли кольцом вокруг пепелища — бабы со скорбными лицами в платках, в плюшевых пиджаках и фуфайках, кудлатые окаменевшие мужики в ватниках и белобрысые ребятишки.
Кедрин махнул рукой. Толпа зашевелилась, и Мокин вытолкнул из неё Тищенко. Председатель упал, растопырив руки, тяжело поднялся и полез через головешки к секретарю. Кедрин ждал, сцепив за спиной руки.
Вскарабкавшись на крошащиеся кирпичи, Тищенко стал в трёх шагах от Кедрина — грязный, опалённый, с чудовищно распухшим лицом. Секретарь помедлил минуту, скользнул глазами по выжидающе молчащей толпе, потом поднял голову и заговорил:
— Корчевали. Выжигали. Пахали. Сеяли. Жали. Молотили. Мололи. Строгали. Кололи. Кирпичи клали. Дуги гнули. Лыки драли. Строили… И что же? — Он прищурился, покачал головой. — Кадушки рассохлись. Плуги сломались. Цепи распались. Кирпичи треснули. Рожь не взошла…
Маленькая баба в долгополом пиджаке, стоящая возле набычившегося Мокина, всхлипнула и заревела.
Кедрин вздохнул и продолжал:
— Вздумали крышу класть шифером — дор сгнил. Захотели класть дором — шифер потрескался…
Высокий седобородый старик крякнул и сокрушительно качнул головой.
— Заложили фундамент — дом осел. Высушили доски — покривились. Печь затопили — дым в избу пошёл. Ссыпали картошку в подпол — вся помёрзла…
Другая баба заплакала, закрыв лицо руками. Белобрысый сынишка ткнулся в её зелёную юбку, заревел.
Тищенко беззвучно затрясся, втянув голову в плечи.
— А лошадь запрягли — гужи лопнули. А сено повезли — воз перевернулся…
Скуластый мужик жалобно потянул носом, скривил дергающийся рот. Кедрин снова вздохнул:
— И не поправить. И не повернуть. И не выдернуть.
В толпе уже многие плакали, вытирали слёзы.
Кедрин упёрся подбородком в грудь, помолчал и вдруг вскинул вверх бледное, подобравшееся лицо, полоснул толпу загоревшимися глазами:
— А братья?! А соседи? А работа каждодневная? В Устиновском нархозе брёвна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском — грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили, и растут! Растут! А устьболотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что, опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться да на ежа приседать? Оглядываться да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!
Толпа насторожилась.
— Моё — на моём! Его — на его! Её — на её! Ихнее — на ихнем! Но наше, наше-то — на нашем! На нашем, ёб вашу мать!
Толпа одобрительно загудела. Седобородый старик затряс бородой, заблестел радостными, полными слез глазами:
— Правильно, сынок! На беспалую руку не перчатку надобно искать, а варежку! Так-то!
Кедрин сорвал с головы фуражку, скомкав, махнул над толпой:
— Раздавить — не сложно! Расплющить — сложнее!
— И расплющим, родной! — заголосила толстая баба в рваном ватнике. — Кровью заблюем, а расплющим!
— Рааасплюющииим! — заревела толпа.
— Вы же радио слушаете, газеты читаете! — кричал секретарь, размахивая фуражкой. — Вам слово сказать — и маховики закрутятся, руку приложить — и борова завоют!
— И приложим, ещё как приложим! — заревели мужики.
— У вас бревно поперёк крыши легло!
— Повернёооом!
— Говно в кашу попало!
— Вынееем!
— Творог на пол валится!
— Подберееооом!
— Репа лебедой заросла!
— Прополеееем!
— Прополем, милай, прополем! — завизжала все та же толстая баба. — Я те так скажу, — она выскочила из толпы, потянулась заскорузлыми руками к Кедрину, — у меня семеро дитев, две коровя, телушка, свинья, подсвинок, гуси да куры! И сама-то не блядь подзаборная — чаво морщины считать! Коль спину распрямили — руки гнуть, чугуны таскать да лбом стучаться заслужила! А коль не потворствовать — пересилим! Выдюжим!
— Выыыдюжиииим! — заревела толпа.
Хромой чернобровый старик протиснулся вперёд, размахивая руками, захрустел головешками:
— Я башкой стену проломил, под танк клешню сунул, и вот. — Трясущейся рукой он вцепился в отворот пиджака, тряхнул гроздью тусклых медалей. — Получил и помню, как надо. Не о себе печёмся, а коль хватит — запрягём да поедем!
И, всхлипнув, вытянул жилистую шею, заголосил по-бабьи тонко:
— Поедиииим! А то ишь! Прикипели! Запаршивели! Нееет! Раскуем! Захотиииим!
— Захотим! — зашумели вокруг.
Кедрин обвёл толпу радостно слезящимися глазами, тряхнул головой и поднял руку. Толпа затихла.
Он смахнул слёзы, проглотил подступивший к горлу комок и тихо проговорил:
— Я просил принести полведра бензина.
Толпа расступилась, пропуская мальчика в рваном ватнике и больших, доходящих ему до паха сапогах. Скособочившись, склонив набок стриженую голову, он нёс ведро, наполовину наполненное бензином. На ведре было коряво выведено: ВОДА.
Пробравшись к фундаменту, мальчик протянул ведро секретарю. Тот подхватил его, поставил рядом, не торопясь достал из кармана спички.
Толпа ждала, замерев.
Кедрин чиркнул спичкой, поднес её к лицу и, пристально разглядывая почти невидимое пламя, спросил:
— Откуда ведёрко?
Мальчик, не успевший юркнуть в толпу, живо обернулся:
— У дяди Тимоши в сенях стояло.
Кедрин многозначительно кивнул, повернулся к понуро стоящему Тищенко.
— Дядя Тимоша. Это твоё ведро?
Председатель съёжился, еле слышно прошептал разбитыми губами:
— Моё… то есть наше. С фермы. Поили из него.
Секретарь снова кивнул и спросил:
— А как ты думаешь, дядя Тимоша, вода горит?
Тищенко всхлипнул и замотал головой.
— Не горит, значит?
Давясь слезами, председатель снова мотнул головой.
Кедрин вздохнул и бросил догорающую спичку в ведро. Бензин вспыхнул. Толпа ахнула. Тищенко открыл рот, качнулся:
— Тк ведь…
Кедрин обратился к толпе:
— Что написано на ведре?
— Водаааа!
— Вода — горит?
— Неееет!
— Кого поили из этого ведра?
— Скооооот!
— Скот — это засранные и опухшие?
— Даааа!
— Вода — горит?
— Неееет!
— Этот, — секретарь ткнул пальцем в сторону Тищенко, — засранный?
— Даааа!
— Опухший?
— Даааа!
— Кого поили из ведра?
— Скоот!
— Это засранные и опухшие?
— Даааа!
— Вода — горит?
