Владимир Сорокин - Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
— А это кто?
— Микешин Анатолий Семёнович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника, правнук сапожника, прибыл четыре, нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры — Антонина Семёновна и Наталья Семёновна содержатся в Усть-Каменогорском нархозе…
— Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, — зло пробурчал Мокин, разглядывая изуродованный труп. — Ишь крыс развёл. Обожрали всё ещё живого небось…
Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:
— Петь, открой четвёртую.
Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:
— Во, бля, как недорезанная…
Четвёртый затворник сидел в правом углу, возле окошка, раскинув ноги, оперевшись кудлатой головой о доски. Его узкое лицо с открытыми глазами казалось живым и полным смысла, но зелёные пятна тления на груди и чудовищно вздувшийся, не вяжущийся с его худобой живот свидетельствовали о смерти.
Секретарь осторожно вошёл, присел на корточки и всмотрелся в него. Судя по длинным ногам, мускулистым рукам и широкой груди, он был, вероятно, высоким и сильным человеком. В его лице было что-то заячье — то ли от жидкой, кишащей мухами бороды, то ли от приплюснутого носа. Высокий с залысинами лоб был бел. Глаза, глубоко сидящие в сине-зелёных глазницах, смотрели неподвижно и внимательно. Кисть левой руки мертвеца была перебинтована тряпкой.
Тищенко просунул голову в дверь и забормотал:
— А это, товарищ Кедрин, Калашников Геннадий… Петрович. Петрович. Сын вырожденца, внук врага народа, правнук адвоката.
Стоящий за ним Мокин хмыкнул:
— Во падла какая!
Кедрин вздохнул и, запрокинув голову, стал разглядывать низкий щербатый потолок:
— Родственники есть?
— Нет.
— Небось за троих работал?
— Этот? — Тищенко оживился. — Тк что вы, товарищ Кедрин. Болявый был. Чуть што сожрал не то — запоносит и неделю пластом. Да руку ещё прищемил. Это он на вид здоровый. А так — кисель. Я б давно его на удобрение списал, да сами знаете, — он сильнее просунулся в дверь, доверительно прижал к груди тонущие в рукавах руки, — списать-то — спишешь, а замену выбить — вопрос! В район ехать надо. Просить.
Кедрин поморщился, тяжело приподнялся:
— Для тебя, конечно, лишний раз в район съездить — вопрос. Привык тараканом запечным жить.
— Привык, — протянул из темноты Мокин. — Хата с краю, ничего не знаю.
— И знать не хочу. — Секретарь подошёл к стене и стукнул по доскам сапогом. — Гнилье какое. Как они у тебя не сбежали. Ведь всё на соплях.
Он отступил и сильно ударил в стену ногой. Две нижние доски сломались.
— Вот это даааа! — Кедрин засмеялся, сокрушительно покачал головой. — Смотри, Петь!
Мокин оттолкнул Тищенко, вошёл в клеть:
— Мать моя вся в саже! Да её ж пальцем пропереть можно! Ты что ж, гнида, и на досках экономил, а?
Он повернулся к Тищенко. Тот отпрянул в тьму.
— Чо пятишься, лысый чёрт! А ну иди сюда!
Чёрная куртка Мокина угрожающе заскрипела. Он схватил Тищенко, втащил в клеть:
— Полюбуйся на свою работу!
Председатель засопел, забился в угол.
Кедрин ещё раз пнул стенку. Кусок нижней доски с хрустом отлетел в сторону. В тёмном проёме среди земли и червячков крысиного помёта что-то белело. Кедрин нагнулся и вытащил аккуратно сложенный вчетверо кусочек бумаги. Мокин подошёл к нему. Секретарь расправил листок. Он был влажный и остро пах крысами.
В середине теснились частые строчки:
Сумерки отмечены прохладой,Как печатью — уголок листка.На сухие руки яблонь садаНапоролись грудью облака.Ветер. Капля. Косточка в стакане.Непросохший слепок тишины.Клавиши, уставши от касаний,С головой в себя погружены.Их не тронуть больше. Не пригубитьБелый мозг. Холодный рафинад.Слитки переплавленных прелюдийИз травы осколками горят.
По мере того как входили в Кедрина расплывшиеся слова, лицо его вытягивалось и серело. Мокин напряжённо следил за ним, непонимающе шаря глазами по строчкам.
Кедрин перечитал ещё раз и посмотрел на Тищенко. Лицо секретаря стало непомерно узким. На побелевшем лбу выступила испарина. Не сводя широко раскрытых глаз с председателя, он дрожащими руками скомкал листок. Тищенко, белый как полотно, с открытым ртом и пляшущим подбородком, двинулся к нему из угла, умоляюще прижав руки к груди. Кедрин размахнулся и со всего маха ударил его кулаком в лицо. Председатель раскинул руки и шумно полетел на пол — под грязные сапоги подскочившего начальника районного ГБ.
Мокин бил быстро, сильно и точно; фуражка слетела с его головы, огненный чуб рассыпался по лбу.
— Хы бля! Хы бля! Хы бля!
Тищенко стонал, вскрикивал, закрывался руками, пытался ползти в угол, но везде его доставали эти косолапые, проворные сапоги, с хряском врезающиеся в живот, в грудь, в лицо.
Кедрин горящими глазами следил за избиением, тряс побелевшим кулаком:
— Так его, Петь, так его, гада…
Вскоре председатель уже не кричал и не стонал, а, свернувшись кренделем, тяжело пыхтел, хлюпал разбитым ртом.
Напоследок Мокин отскочил к дверце, разбежался и изо всех сил пнул его в ватный живот. Тищенко ухнул, отлетел к стене и, стукнувшись головой о гнилые доски, затих.
Мокин прислонился к косяку, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось, янтарный чуб приклеился к потному лбу:
— Все, Михалыч, уделал падлу…
Кедрин молча хлопнул его по плечу. Мокин зло рассмеялся, провёл рукой по лицу:
— Порядок у него! Для порядку! Сссука…
Секретарь достал «Беломор», щёлкнул по дну, протянул Мокину. Тот схватил вылезшую папиросу, громко продул, сунул в зубы. Чиркнув спичкой, Кедрин поджёг скомканный листок, поднёс Мокину. Тот прикурил, порывисто склонившись:
— А ты, Михалыч?
— Не хочу. Накурился, — сдержанно улыбнулся секретарь, бросил горящий листок на сломанные доски и вытянул из кармана смятый вымпел.
— Образцовое хозяйство! — Мокин икнул и отрывисто захохотал.
Секретарь брезгливо тряхнул шёлковый треугольник, что-то пробормотал и осторожно положил его на горящий листок. Шёлк скорчился, стал прорастать жадными язычками.
Кедрин осторожно придвинул доски к проломленной стене. Пламя скользнуло по грязному дереву, заколебалось, неторопливо потянулось вверх. Доски затрещали.
Мокин улыбнулся, шумно выпустил дым:
— Ишь. Горит…
— Что ж ты хочешь, имеет право, — отозвался Кедрин.
— Имеет, а как же. — Мокин нагнулся ища свалившуюся фуражку. Она, грязная, истоптанная, валялась возле ноги мертвеца.
— Фу-ты, ёб твою… — Мокин брезгливо приподнял её двумя пальцами. — Вишь, сам же и затоптал. Ну не мудило я?
Кедрин посмотрел на фуражку, покачал головой:
— Даааа. Разошёлся ты. Чуть голову не потерял.
— Голову — ладно! Новая отрастёт! — Мокин засмеялся. — А эту больше не оденешь. Вишь! Вся в говне. Не стирать же…
— Это точно.
Мокин взял фуражку за козырёк, помахал ею:
— Придётся, Михалыч, тут оставить. Жмурикам на память.
Он шагнул к мертвецу, с размаха нахлобучил фуражку ему на голову:
— Носи на здоровье!
Две доски над проломом уже занялись — неяркое, голубоватое пламя торопливо ползло по ним. Клеть наполнялась дымом. Он повисал под грубым потолком мутными, вяло шевелящимися волокнами.
Секретарь сунул руки в карманы:
— Ну что, пошли?
— Идем, — ответил Мокин, отмахиваясь от дыма. — А то уж глаза щипет. Как в бане. Доски-то сырые. — Он вышел в коридор, поднял лежащий возле двери макет. Кедрин шагнул вслед за ним, но на пороге оглянулся, посмотрел на мертвеца. Он сидел в той же позе — раскинув ноги, выпятив распухший зеленый живот. Из-под косо нахлобученной фуражки торчали грязные волосы. Дым плавал возле лица, оживляя его заячьи черты. Кедрину показалось, что мертвец скупо плачет и, тужась, давясь мужскими слезами, мелко трясёт лохматой бородой.
Тищенко по-прежнему неподвижно лежал возле стены.
— Пошли, Михалыч, — раздался по коридору голос удаляющегося Мокина. — Чо там смотреть? Всё ясно…
Кедрин повернулся и зашагал вслед за ним.
Выйдя из ворот, они долго щурились на непривычно яркое солнце, терли глаза, привыкшие к темноте.
Кедрин закурил.
— Слава яйцам, на воздух выбрались! — рассмеялся Мокин. — А то я уж думал — век вековать будем в этой вонище.
Кедрин сумрачно молчал, гоняя папиросу по углам скупого рта. Скулы его напряглись, бугрились желваками. Мокин хлопнул его по плечу:
— Ну что насупился, Михалыч? Эта падла тебя расстроила? Да плюнь ты! Плюнь! — Мокин тряхнул его. — И так день да ночь голову ломаешь — лица на тебе нет. Побереги себя. Ты ж нам нужен. — Он улыбнулся, захлопал поросячьими ресницами и тихо, вкрадчиво добавил: — Мы ж без тебя никак.
