Стефани Цвейг - Нигде в Африке
Дверь в кухню была открыта, но без лампы, которую по причине дороговизны парафина зажигали только после захода солнца, там было так же темно, как ночью. Мучительно долгими были те несколько минут, пока глаза Вальтера привыкли к темноте и начали различать очертания предметов. Потом он увидел, что Йеттель и мужчина, действительно носивший фуражку почтальона из Леобшютца, тесно обнявшись, танцуют по комнате. Они разомкнули объятия только для того, чтобы подпрыгнуть, и тут же снова начали обниматься и целоваться. Сколько Вальтер ни напрягался, он не мог понять, смеются ли они, как послышалось ему, или плачут, как утверждал Овуор.
— Вон Вальтер, — закричала Йеттель. — Смотри, Мартин, Вальтер пришел. Отпусти! Ты меня задавишь. Он тоже, наверное, думает, что ты призрак.
До Вальтера дошло наконец, что на мужчине была униформа цвета хаки и фуражка британской армии. Потом он услышал его голос. И, еще не видя лица, узнал его. Сначала голос взревел: «Вальтер», а потом прошептал: «Господи, мне кажется, я с ума схожу. Это ты». В глазах у Вальтера потемнело так быстро, что он не успел опереться о кухонный стол. Ноги подкосились, но он не упал. Смущенный от счастья, которое потрясло его больше, чем когда-либо до этого страх, он уткнулся в плечо Мартина Бачински. Он не мог понять, как его друг мог так вырасти за эти долгие шесть лет, прошедшие с их последней встречи.
Овуор натирал свою кожу смехом и слезами мемсахиб, своего бваны и красивого бваны аскари. Он приказал Каниа поставить стол и стулья под деревом с толстым стволом, о который бвана всегда терся спиной, когда у него начинались боли, делавшие его кожу белой, как свет молодой луны. Хотя посуда была чистой, Камау должен был перемыть все тарелки, ножи и вилки в большой ванне. Овуор вытащил канзу, которое надевал только для тех гостей, что пришлись ему по душе. Вокруг длинной белой рубахи, достававшей ему до пят, он повязал красный кушак. Ткань была такой мягкой, как пух только что вылупившегося цыпленка. Точно на животе Овуора были слова, которые написал бвана и которым мемсахиб из Гилгила толстой иглой и золотой нитью дала цвет солнца.
Когда бвана аскари увидел Овуора в темно-красной феске, с которой свисала черная бомбошка, с вышитым кушаком, глаза у него стали большими, как у кошки ночью. Потом он засмеялся так громко, что его голос трижды отразился от гор.
— Господи, Вальтер, ты все такой же. Как бы обрадовался твой отец, увидев этого детину с ведром на голове, в кушаке с надписью «Отель, Редлих». Я уж и не помню, когда в последний раз вспоминал Зорау.
— А я вот только час назад.
— Сегодня, — сказала Йеттель, — мы вообще не будем ни о чем вспоминать. Просто будем смотреть на Мартина.
— И надо ущипнуть друг друга, чтобы проверить, что это не сон.
Они познакомились в Бреслау. Вальтер был на первом, а Мартин на втором курсе. Вскоре оба начали так ревновать друг друга к Йеттель, что если бы не новогодний бал в 1924 году, то вместо их необычной дружбы разгорелась бы пожизненная вражда. Связь прервалась только в июне 1937-го, после поспешного побега Мартина в Прагу. На балу, который все трое считали судьбоносным, Йеттель выбрала некоего небезызвестного доктора Зильберманна, а обоим молодым кавалерам без какого-либо объяснения дала от ворот поворот.
Удар был тяжел для обоих. Полгода спустя Зильберманн женился на дочери состоятельного ювелира из Амстердама, а до тех пор Мартин с Вальтером так утешали друг друга в печалях первой любви, что от их соперничества не осталось и следа. Теперь они объединились против Зильберманна. Через полгода утешать Йеттель выпало Вальтеру.
Мартин не был человеком, легко забывавшим оскорбления, но дружба с Вальтером была уже настолько крепкой, что он не стал затаивать обиды на Йеттель. Несколько раз он проводил каникулы в Зорау, потому что было время, когда он собирался стать свояком Вальтера, но Лизель слишком долго думала, а Мартин не любил жить в подвешенном состоянии и отказался от своих намерений. Вместо этого он стал свидетелем Йеттель. После того как в 1933-м ему пришлось закрыть свою адвокатскую практику в Бреслау и стать представителем мебельной фирмы, он часто приезжал в Леобшютц, чтобы насладиться иллюзией, будто в его жизни ничего не изменилось. Большую часть времени он отпускал Йеттель причудливые комплименты, от которых старая ревность Вальтера разгоралась с новой силой. И еще он был без ума от Регины.
— Кажется, «Мартин» она сказала раньше, чем «папа», — припомнил он.
— Я всегда завидовал твоей плохой памяти. А сейчас такая память на вес золота. Жаль, что ты не увидишь, как выросла Регина. Она бы тебе понравилась.
— Это почему же, интересно, не увижу? Я ради этого и приехал.
— Да ведь она сейчас в школе.
— Ну, это ерунда. Что-нибудь придумаем.
Отец Мартина, торговавший скотом в маленькой деревушке возле Найссе, был верным кайзеру патриотом. Он настоял на том, чтобы все его пятеро сыновей, прежде чем начать учебу в университете, ради которой он отказывал себе во всем, выучились ремеслу — «точно как сыновья Вильгельма Второго», как он любил говорить. Мартин, прежде чем сдать первый государственный экзамен на юриста, стал подмастерьем слесаря.
Самый младший в семье, он рано научился настаивать на своем и гордился своей несгибаемой волей. Даже среди хороших друзей он слыл отъявленным спорщиком. Его склонность высмеивать банальности и ни с чем не мириться всегда импонировала Вальтеру и Йеттель, а теперь, в Ол’ Джоро Ороке, стала для всех троих источником самых веселых воспоминаний.
— Ты себе представить не можешь, как часто мы тебя вспоминали.
— Могу, — сказал Мартин. — Как посмотришь на это все, становится понятно, что вы здесь только о прошлом и говорите.
— Мы боялись, что тебе не удалось выбраться из Праги.
— Я смылся оттуда до заварушки. Работал тогда у одного книготорговца, и мы с ним не поладили.
— А потом?
— Сначала отправился в Лондон. Когда началась война, меня арестовали. Большинство отправили на остров Мэн, но можно было попроситься в Южную Африку. Если владел ремеслом. Мой батюшка был прав. С ремеслом в руках голодным не останешься. Господи, как же давно я не слышал этой фразы.
— А почему ты пошел в армию?
Мартин потер лоб. Он всегда так делал, когда смущался. Побарабанив пальцами по столу, он несколько раз оглянулся, будто хотел что-то спрятать.
— Просто я хотел что-то делать, — сказал он. — Все началось, когда я случайно узнал, что моего отца незадолго до смерти упекли в тюрьму: обвинили в сношениях с одной из наших служанок. Тогда я впервые почувствовал, что вовсе не железный, а ведь я так ценил это в себе. У меня появилось такое чувство, что отец хотел бы видеть меня в строю. Pro patria mori[40], если ты еще помнишь, как это переводится. Старая-то родина никогда не требовала от меня такой жертвы. В Первую мировую я был еще мал, и в этой бы не участвовал, если бы дорогое отечество не дало мне вовремя пинка под зад. Новое, слава богу, другого мнения о евреях.
— Этого я как-то не заметил, — сказал Вальтер.
Во всяком случае, — поправился он, — здесь, в Кении. Здесь они берут только австрийцев. Этих они записали в «дружественные». А куда тебя отправят?
— Не знаю. Во всяком случае, я вдруг получил три недели отпуска. Говорят, это перед фронтом. Мне все равно.
— И как же эти военные выговаривают твое имя?
— Я у них просто Баррет. Больше не Бачински. Мне здорово повезло с натурализацией. Вообще-то это длится годы. Конечно, пришлось постараться. Приударил за одной девицей, и она мое заявление вытащила из кучи других и положила на самый верх.
— Я бы так никогда не смог!
— Что именно?
— Отказаться от своей фамилии. И родины.
— И начать роман с чужой дамой. Эх, Вальтер, ты из нас двоих всегда был лучше, а я — умнее.
— А как ты нас вообще нашел? — спросила Йеттельза ужином.
— Я еще в тридцать восьмом узнал, что вы поселились в Кении. Лизель написала мне об этом в Лондон, — сказал Мартин, снова потерев пальцами лоб. — Наверно, я мог бы ей помочь. Англичане еще принимали тогда незамужних женщин. Но Лизель не хотела бросать отца одного. Вы что-нибудь слышали о них?
— Нет, — сказали вместе Вальтер и Йеттель.
— Простите. Но спросить надо было.
— От моей матери и Кэте пришло письмо. Они написали, что их отправляют на Восток.
— Мне очень жаль. Господи, что за ерунду я говорю!
Мартин закрыл глаза, чтобы отогнать навязчивые картины, и все-таки увидел шестнадцатилетнюю Йеттель, в ее первом бальном платье. В его голове танцевали квадраты из тафты, желтые, фиолетовые, зеленые, как мох в маленьком городском парке. А он боролся с гневом, беспомощностью, яростно душа тоску.
— Ладно, — сказал он, нежно целуя Йеттель, — теперь ты мне рассказывай про мою лучшую подругу. Могу поспорить, что Регина стала первой ученицей. А завтра покатаемся на джипе.
