Даниэль Пайснер - В темноте
И опять мы встретились с Сохой и Вроблевским. Конечно, встречи эти были неизбежны, потому что к главному каналу вело ограниченное количество труб и тоннелей и люди, не желавшие уходить от него слишком далеко, обязательно должны были оказаться в одном из них. Именно в этот момент доктор Вайсс попросил наших спасителей помочь ему выбраться в город. Теперь, когда мы покинули убежище под церковью Марии Снежной, он не мог заставить себя жить в таких жутких условиях. Доктор Вайсс сказал, что у него есть арийские друзья, которые спрячут его от немцев. Никто не боялся, что он выдаст нас властям, как это было после побега Ицека Оренбаха, Шмиэля Вайнберга и другого Вайсса. Те люди отличались подлостью и коварством, а доктор Вайсс был человек добрый и честный. Соха согласился вывести его сразу после того, как отведет нас всех в подобранное Коваловым убежище.
На новом месте было ненамного лучше, чем в пещере, из которой мы только что ушли. В какой-то степени даже хуже: в каморке завывал жуткий сквозняк, негде было присесть, потолок был еще ниже, а крыс было столько, что они даже не расступались перед нами. Позже оказалось, что Ковалов имел в виду другое место – Соха просто ошибся и свернул не в тот коридор. Но в тот момент мы вынуждены были остаться в этом закоулке на ночь.
Тут мы и простились с доктором Вайссом. Как ни удивительно, больше мы о нем никогда ничего не услышим. Все отколовшиеся от нашей группы люди погибали сразу после выхода на поверхность, и мы узнавали об этом от Сохи буквально на следующий день. Но о докторе Вайссе мы ничего подобного не услышали. Уже после войны папа попытался найти его, но поиски ни к чему не привели. Доктор Вайсс будто растворился в воздухе, как дымок от той спички, которую он так неразумно зажег… Как бы там ни было, теперь нас осталось 11… Теперь уже не было толкотни и давки, как в ночь ликвидации, не было взаимного недоверия и напряжения, как в те дни, когда нас было два десятка…
Мы сбились в кучу в углу, а папа всю ночь не сомкнул глаз, зажженной свечой отгоняя от нас крыс. Он обнаружил, что крысы боятся огня, но огонек был один и маленький, а крыс сотни. Куда ни брось взгляд, везде кишели крысы. По всеобщему мнению, это была самая жуткая ночь, проведенная нами под землей с момента бегства из «Ю-Лага». По-моему, уснуть не удалось никому, в том числе и мне с Павлом.
На следующий день пришел сконфуженный Соха. Он принялся извиняться, но, увидев, в каких условиях нам пришлось ночевать, вконец расстроился и тут же повел нас в нужное место. Один участок пути оказался очень опасным: надо было схватиться за стальной стержень и подтянуться под потоками падающей воды, но после передвигаться было довольно просто. Один из мужчин отметил, что наличие водопада можно считать плюсом – ведь чем сложнее нам попасть в убежище, тем сложнее его найти немцам! Мы воспряли духом. Я была так счастлива, что иду во весь рост, что иду в новое место, где нам будет лучше, что не сдержалась и стала насвистывать какую-то песенку! Все прошедшие недели у меня не было поводов для радости, но теперь я шла и насвистывала!
Мы с папой шли вдоль Пельтева, держась за руки. Шли босиком. Мне кажется, только мы вдвоем оказались в таком положении. Понятно, что у отца не было времени забрать свои башмаки с лестницы (Соха принесет ему новые ботинки – когда мы обоснуемся на новом месте). Но почему без обуви оказалась я, бог весть, – помню лишь, что во время этого путешествия наступила на что-то острое. Тогда я подумала, что это шляпная булавка. Я никому ничего об этом не сказала и даже не замедлила ход, но потом почувствовала сильную боль. Очень быстро, чтобы не потерять своего места в строю, я вытащила из ноги булавку, и по ноге тонкой струйкой побежала кровь. Папа сразу заметил мою рану, возможно, потому что она была не такой уж пустяковой, как мне показалось. Он знал, что погружать открытую рану в вонючие сточные воды небезопасно, и посадил меня к себе на плечи. Несмотря на это, я продолжала насвистывать. Я была счастлива. Даже эта булавка не испортила мне настроения. Папа тоже был в прекрасном расположении духа. Конечно, особо радоваться было нечему, но, как рассказал потом папа, мой свист наполнял всех энергией и надеждой.
Какое-то время мы шли вдоль реки и в конце концов увидели… Это была даже не комната – небольшой тоннель, тянувшийся вдоль одного из притоков главного канала, и Ковалов решил, что именно здесь нам будет безопасно. Да-а-а… мокрые стены, покрытые плесенью и паутиной, толстый слой грязи на полу… И вездесущие крысы… Мужчины были явно разочарованы: это сколько же придется потратить сил, чтобы приспособить это место для жизни!
Увидев хмурые лица мужчин, Соха обратился к маме.
– Хигерова, – сказал он, – мнение мужчин не имеет никакого значения. Главное – мнение женщины.
Мама повернулась, раскинула руки, словно любуясь каким-то прекрасным пейзажем, и сказала:
– Это просто дворец. Здесь можно жить.
И мы остались здесь жить. Больше чем на год. В этом самом месте, которое со временем стали называть Дворцом. Дворцом наседки и двух ее цыплят.
Глава 7
Дворец
Я не устану благодарить маму за то, что она сразу увидела все плюсы места, которое позже мы назовем Дворцом. А еще я благодарна доктору Вайссу за то, что он решил закурить, – иначе мы остались бы в убогом бункере под церковью Марии Снежной. То, что поначалу показалось нам большой бедой, обернулось истинным благословением.
Мужчины были правы, приняв новое убежище за темную и промозглую пещеру, но маме удалось увидеть ее без грязи, плесени и паутины. Ее визионерство было следствием отсутствия слишком завышенных ожиданий. Она поняла, что здесь нам будет удобнее, чем в предыдущем месте. Тут были высокие потолки (чуть меньше 2 метров), и взрослым не приходилось сгибаться в три погибели. Те же, в ком было поменьше росту, и подавно могли стоять почти во весь рост. Кроме того, это помещение имело Г-образную форму: от большого помещения в сторону уходило маленькое ответвление, где можно было уединиться.
Естественно, тогда мы еще не знали, как долго нам придется оставаться в этом бункере, по сути являвшемся дождеприемником, расположенным под Бернардинским костелом, где-то посредине между Бернардинской и Галицкой площадями. Конечно, мы молились, чтобы наше пребывание здесь было как можно более коротким, но нам было не до прогнозов. Папа старался следить за поступающими «снаружи» новостями. Да, именно так мы называли весь остальной мир – «снаружи», nazewnacz. Соха рассказывал нам о том, что происходит наверху, а мы по вечерам это обсуждали. Чем еще мы могли занять долгие вечера, как не обсуждением этих новостей! Соха приносил газеты на польском и немецком, и взрослые вчитывались в каждое напечатанное в них слово. Мы говорили о войне и надеялись, что нас освободят русские. Мы говорили о лагерях. Но чаще всего мы говорили о том, какой будет наша жизнь после возвращения на поверхность. А в том, что рано или поздно это случится, мы не сомневались. Мы никогда не говорили если. Мы всегда говорили когда. Наверно, эта надежда и помогала нам выживать. Мы все надеялись. Да, Хаскиль Оренбах оставался личностью мрачной и угрюмой, но теперь на его пессимизм никто не обращал внимания.
Помогал выживать и распорядок жизни. Пользу житейской рутины быстро понял Соха и принялся распределять задания, выполняя которые мы могли сами обеспечивать свою безопасность и единство. Соха с Вроблевским приносили продукты в четко определенное время, как правило, между 9 и 10 утра, и мы планировали свою жизнь, ориентируясь на их визиты. Это было очень полезно: теперь мы точно знали, когда завтракать, обедать и ужинать. В результате у нас появилось ощущение структурированности дня, и наши тела начали постепенно возвращаться к привычному ритму жизни.
Пока мы прятались под Марией Снежной, наши спасители приходили по возможности, но теперь они появлялись во Дворце по графику. Такие же графики Соха составлял и для наших мужчин. Он назначал дежурных по питьевой воде, тех, кто отправится за стройматериалами, ответственных за другие задания. Он распределял обязанности и среди женщин: кто будет готовить еду, а кто займется уборкой. Задания получали все, кроме нас с Павлом да бабули. Она была очень хорошей и доброй женщиной, но все чаще болела – от сырости, холода, антисанитарии… Она была не так уж стара, но условия нашей жизни настолько выматывали ее, что она таяла буквально на глазах. Порой она помогала другим женщинам, но большей частью лежала без движения.
Моя мама часто говорила, что у нее болит сердце за бабулю. Она, наверно, очень стыдилась за своего сына, который бросил ее здесь точно так же, как раньше бросил жену и дочь. Вставать на ноги было трудно всем взрослым, но бабуле особенно. Мама ухаживала за ней: умывала, сидела с ней, держа за руку. Бабуля благословляла маму.
