Борис Носик - Пионерская Лолита (повести и рассказы)

Невпрус сделал свое дело, но это не принесло ему радости. Во-первых, он терял в Гоче благодарного собеседника, во-вторых, уже начинал сожалеть, что бедный юноша, поселившись в горной республике, так и не увидит ни степей, ни приморья, ни готических соборов, ни древних русских монастырей, что он не воспарит душой в театральной зале или наполненной тихим людским шорохом публичной библиотеке. Невпрус был горячий патриот Родной Империи и неутомимый путешественник. Естественно, что он ждал единомыслия от своего восприемника. Впрочем, полной ясности с Гочем пока еще не было, и Невпрус не торопил события. В понедельник канатка встала на профилактику, и вся лыжная публика возвращалась воскресным вечером в город (в республике был практически один город, он же столица республики, населенная горожанами в первом и от силы во втором поколении, людьми, нежно привязанными к городской жизни).

У Невпруса еще оставались в городе кое-какие командировочные дела. На худой конец он мог придумать себе какое-нибудь небольшое дело на каждый день, например зайти на почту, на базар или в Союз писателей, а потом, утомившись, погреться на зимнем солнышке в городском сквере, прежде чем отправиться на отдых в гостиницу. И конечно же, он почти ежедневно встречался в городе со своим подопечным. Гоч жил теперь у Фаи. Они пока не могли сочетаться официальным браком, потому что у Фаи еще не было развода, а у Гоча — вовсе никаких документов. Впрочем, всему «Энергопроекту» уже было известно, что они муж и жена. Когда Фая уходила на службу, Гоч бывал свободен. Вместе с Невпрусом они ходили в краеведческий музей и на базар или же, сидя на скамейке в сквере перед памятником какому-то древнему поэту, созерцали линию гор, подступающих к столице.

— Хорошо в городе, тепло, — говорил Гоч, и Невпрус понимал, что друг его сам себя уговаривает, отгоняя неизбежную тоску по горным вершинам и безлюдным снегам. Гочу нравилось в городе многое. Он любил, например, изобилие восточного базара и веселую толчею у горзагса, где наряженные в серебристую одежду юные пары под свиристение музыки шли на регистрацию брака. Однажды Фая и Гоч были приглашены на свадьбу к сослуживцу. Свадьбу праздновали в городском ресторане «Быр-Тер-Кала», хотя и не самом лучшем, но далеко не худшем ресторане города. Гоч восхищенно таращился на панораму ущелья Быр-Тер-Кала, намалеванную на стенке ресторана, слушал разухабистую музыку оркестра и наблюдал пляски энергетиков, которые становились все неистовей. Потом Гоч попробовал вина. Позднее он так описывал Невпрусу свое ощущение:

— Мне показалось, что я оступился и лечу в пропасть. Было страшно — и прекрасно. А назавтра во дворе сосед дал мне зеленый порошок. Я положил его под язык, и снова кружилась голова, как над пропастью, где река. Ты летишь, падаешь, но не разбиваешься…

— И не блюешь тоже? — брезгливо спросил Невпрус, который был отчасти зануда и полный трезвенник.

— Нет, только чуть-чуть тошнит. Зато как страшно, и как хорошо.

— Такие люди, как ты, спиваются, — предостерег Невпрус.

Гоч еще дважды бывал в ресторане и даже научился танцевать.

— Мне бывает так жарко! — рассказывал он. — Все кругом веселы. Только чуточку слишком пахнет потом…

Как-то поутру Невпрус и Гоч совершили автобусное путешествие за город, на толкучку, где продавали баранов. Бараны шарахались от Гоча, он жадно вдыхал запах овчины и обводил ближние горы тоскующим взглядом. Невпрусу пришла в голову мысль, что у себя в горах Гоч время от времени отлавливал и съедал барана. Невпрус поморщился, однако по здравом размышлении решил, что, даже если оно так и было, в этих проступках Гоча слабой стороной была не нравственная, а правовая: бараны были чужие, они принадлежали пастухам или колхозам. В то же время у Гоча могла существовать на этот счет своя правовая точка зрения и даже какой-нибудь свой горно-уголовный кодекс. Тем более что ни равнинный, ни тем более общерусский уставы не годились, как он заметил, для здешней жизни вообще.

Многие события в его новой жизни представлялись юноше весьма странными. Однажды после просмотра нового кинофильма, состоявшегося в городском Доме кино, он долго сетовал на необъяснимый характер здешних жителей. Фая была приглашена туда другом-осветителем и взяла с собой Гоча. Ничего не поняв в фильме, Гоч безмерно скучал в темноте и, оглядывая публику, обнаружил, что другие скучают тоже. Однако когда зажегся свет, все стали хвалить режиссера и делать вид, что они прекрасно провели время. Гоч ломал голову над странностями поведения зрителей.

— Вполне возможно, что это происходит от их доброты, — сказал Невпрус, утешая друга. — Они знают, что изготовители кинолент — люди болезненно тщеславные, так что всякое неосторожное, то бишь нехвалебное, слово может их жестоко ранить. Вполне возможно также, что создатель этой картины является человеком опасным или влиятельным, тогда зрители его побаиваются.

— Разве жизнь в городе опасна? — удивился Гоч.

— Не в прямом смысле… — задумчиво сказал Невпрус. — Прямой опасности для жизни нет, людям не грозят ни смерть, ни голод, но городские люди боятся всего. И они очень дорожат мелкими достижениями, которые позволяют им сохранять равновесие психики. Я готов согласиться, что это мелкие чувства, но от равнинного человека и нельзя требовать слишком многого. Между тем и здесь, в городах, по временам встречаются и нежность, и доброта…

— Да, да, конечно, — сказал Гоч неуверенно, — я не могу спорить…

По его неуверенному тону Невпрус впервые понял, что семейная жизнь Гоча складывается не вполне благополучно. Догадку эту подтверждал тот факт, что Гоч весьма часто рассказывал другу о доброте, о красоте, остроумии и прочих совершенствах пятилетней Фаиной дочки, Женечки, но ни разу не упомянул больше о Фаиной доброте и ее тепле, которыми был совершенно покорен в горах.

— Вот вчера, — рассказывал Гоч, — Женечка сказала: «Дядя Гоч, давай споем для этой собаки». И мы спели. Но собака ушла от нас, и Женечка сказала: «Как жаль, что ей это не понравилось, Гоч. Надо было нам петь по-собачьи»…

Слушая, Невпрус думал о том, что семейная жизнь Гоча, вероятно, не ладится, и однажды, во время их беззаботной прогулки по базару, Гоч подтвердил худшие опасения Невпруса. Он рассказал, что физическая близость не сблизила их с Фаей, а напротив, только отдалила. Фае недостаточно было простого прикосновения, их телесного тепла и даже самого восторженного таяния. Она требовала все более и более энергичных движений, некой суетливой и неутомимой гимнастики, на всем протяжении которой она напряженно прислушивалась к голосу некоего ненасытного бога, требовавшего этой жертвы, и совершенно забывала о нем, Гоче, о близком человеке, жаждавшем лишь ее тепла. Упражнения эти только докучали Гочу и даже оскорбляли его малозначительностью достижений. На таких условиях он вообще хотел бы избежать того, что люди столь неточно называли сближением и что только мешало их настоящей близости. В общем, Фае стало более или менее ясно, что он был горный фаллократ, помешанный на своих антитезисах тепла и холода. Ему же в постельной гимнастике чудился лишь унылый холод, навеянный бетонными стенами города. Холод проникал в его кости, душу, в его половые органы.

— Да, да, охлаждение, фриджидизация, замораживание, фригидность, дип-фриз… — бормотал огорченно Невпрус, листая англо-русский политехнический словарь. Словарь пренебрегал техникой, а если на то пошло, то и политехникой брачной жизни. Он мог предложить лишь «рефрижераторные суда» и «глубокое охлаждение».

«Поскольку постельные расхождения уже обозначились, — думал Невпрус, — им грозят теперь идейные разногласия…» Он глядел на растерянное лицо Гоча и думал о том, что ему самому уже пора ехать по своим командировочным делам в степь, а потом и в Москву. Так что придется бросать своего подопечного на произвол судьбы в незнакомом городе. Невпруса мучило чувство вины. Нет, надо было все-таки умыкать русскую жену Пидулова и ждать, пока толстосумы не выгрузят на снег у кишлака арабский сервант, трюмо и ящики с карамелью. Кишлачная девушка все поняла бы про человеческое тепло, а главное — ни за что не приставала бы к мужу со своими эгоистическими глупостями: она терпеливо ждала бы первой беременности, чтобы потом зачать второго ребенка. Впрочем, Невпрус еще не догадывался, как сильно они просчитались и сколь легкомысленны были его советы. Не мог он предусмотреть и направления, в котором будет расширяться трещина, едва обозначившаяся в семейной жизни Гоча. Поэтому он немало был озадачен, когда Гоч явился к нему в гостиницу ранним утром и чуть не плача сообщил, что Фая запретила ему общаться с ребенком:

— Я даже не понял отчего. Я вообще ничего не понимаю. Она избила ребенка. Я хотел выбросить ее за это в окно. Потом я успокоился и выпрыгнул сам. Я бежал.