Маша Трауб - Я никому ничего не должна
И вот что удивительно. Умерли те, с кем я хотела бы поговорить. Уже сейчас, когда все прошло, утихло – и обиды, и боль. Просто посидеть рядом и поговорить. А остались те, с кем мне неинтересно. Лена, например. Приезжала сегодня. Хлеба привезла. Зачем она возит мне хлеб? Я его давно не ем. А она возит и возит. Сыплю его на карниз птицам, чтобы она не обиделась.
Привезла ложку для обуви, на длинной ручке. Радостная, довольная. Чтобы я не наклонялась. Она не понимает, что мне не нужно облегчать жизнь. Что меня надо заставлять. Мне нужно наклоняться и обуваться самой. Тогда я чувствую боль, чувствую, что еще жива. Если я разленюсь, лягу и начну себя жалеть, то умру сразу же. В ту же минуту. Лена договорилась с социальной службой, с какой-то женщиной, которая будет приходить и убирать у меня раз в неделю. Я отказалась, сказала, что на порог не пущу. Эти три часа, когда я ползаю по квартире с тряпкой, мне нужны. Она этого не понимает. Я доказываю себе, что могу о себе позаботиться, могу себя обслужить. Лена опять обиделась.
– Как ваши воспоминания? – спросила она.
– Никак, – ответила я, – не получается.
Лена надула губы.
– Совсем никак? Начните сначала. Где родились, кем были родители, как вы стали учителем. Потихоньку разговоритесь.
– Кому это интересно?
– Мне! – закричала Лена и осеклась. – И многим другим, – тут же добавила она.
– Лен… у меня была совсем скучная жизнь.
– Я хочу сохранить ваши воспоминания как память, – она уже почти плакала.
И тут, только сейчас, я догадалась, зачем она все это затеяла. У нее появилось дело, стимул, задача. Она всегда была такой. Как только ей давали задание, она жила. А если оставляли ее в покое, впадала в анабиоз. Ей нужно было говорить, что делать дальше. Иначе у нее сначала начиналась паника, а потом ступор. Даже когда она училась, я четко ставила ей задачу: «Помоешь доску, польешь цветы». А если я говорила: «Надо отнести учебники, журнал в учительскую и сходить в библиотеку», – Лена спрашивала: «А что мне сделать сначала?»
Лена была понятна, как пять копеек. Наверное, за это я ее и терпела – за туповатую искренность, за неумение врать, за верность и преданность. И житейскую бытовую наивность, граничащую с идиотизмом.
Я думала, что знаю Лену как облупленную. Оказалось, что нет. Даже она меня удивила. Нет, мама была права – можно прожить с человеком бок о бок много лет и ничего, ничегошеньки о нем не знать. Ни один человек не знает другого до конца, до исподнего.
Смешно. Лена меня моет. Это унизительно, но делать нечего – я не вижу, могу упасть. Она оказалась совершенно небрезглива. И очень спокойно к этому «мероприятию» относится, а меня каждый раз кидает в холодный пот. Такое это унижение, такой стыд. Так вот я про исподнее – эта девочка меня моет, а я сижу, сжавшись, скрючившись. И даже после этого я не могла ей доверять полностью. Ждала, что не зря. Лена меня тут сразила наповал. Причем буквально пару недель назад.
Приехала всклокоченная, торжественная, с огромной коробкой конфет.
– Что у нас случилось? – удивилась я. – Ты адрес перепутала? Знаешь ведь, что я конфеты не ем.
– Ничего не случилось, – поспешно ответила Лена. – Просто хотела вам вкусненькое принести.
– Принесла бы тогда коньяка или сигарет. Зачем мне конфеты?
Лена стояла, держа коробку в руках, и не знала, что делать дальше – то ли положить ее на стол, то ли в пакет.
– Открывай свою коробку и кофейку свари мне, пожалуйста, – сказала я.
Она обрадовалась, получив ЦУ, и начала варить кофе.
– Ты мне что-то хочешь сказать? – спросила я, глядя, как она кладет в турку уже третью ложку сахара, прекрасно зная, что я кофе пью без сахара.
– Нет, ничего. – Лена резко повернулась и смахнула с плиты турку. Ойкнула, кинулась за тряпкой.
– Сядь и скажи спокойно, в чем дело.
Лена тяжело приземлилась на стул.
– Лен, я начинаю терять терпение. Не доводи меня.
– Я хотела спросить, точнее, узнать… У вас ведь нет родственников. Ведь нет? А вам врачи сказали, что… это… недолго осталось… И я хотела спросить, кому квартира ваша останется…
– Это все, что ты хотела узнать? – резко спросила я.
– Да, – ответила Лена и начала разглядывать тапочки.
– А теперь ты ответь мне на вопрос: ты ходила ко мне все эти годы, рассчитывая, что я тебе квартиру завещаю? И если я скажу, что тебе квартира не светит, ты перестанешь изображать из себя мать Терезу?
– Я? – Лена чуть со стула не упала. – Нет, конечно! Я же… Нет, мне ничего не нужно!
Она говорила искренне.
– Тогда кому нужна моя квартира?
Я всегда думала, что Лена живет одна. Точнее, я о ее жизни даже не задумывалась – мне было наплевать. Знала, что мужа у нее нет и никогда не было. Детей тоже. Оказалось, что у Лены есть старшая сестра, муж старшей сестры, двое племянников и мама, которая еще жива. И все они живут в двухкомнатной квартирке. И сестра намекнула Лене, что было бы «справедливо», если я за все ее старания и заботы отблагодарю завещанием. И тогда они разменяются, разъедутся и наконец заживут нормально.
Лена, видимо, тянула до последнего с этим разговором. Сама бы она не додумалась и не заикнулась. Сестра давила так, что Лена не выдержала. И конфеты были тоже идеей сестры. И слова – «справедливо», «нормально» были не из Лениного лексикона.
Лена сидела у меня на кухне, ела конфеты и горько плакала.
– Передай своей сестре, что у меня объявилась троюродная племянница по отцовской линии. Ей квартира и достанется, – сказала я.
– Это правда? У вас племянница есть? А где она была? Почему пропала? – Лена возбудилась так, как будто пропустила несколько серий в любимом сериале и теперь не может соединить сюжетные линии.
– Лен, какая племянница? Никого у меня нет. Хочешь, скажи, что двоюродный брат нашелся.
– Опять вы шутите, – хлюпнула она.
– Почему ты мне раньше про свою сестру не рассказывала? Я и не знала, что у тебя племянники есть.
– А что про них рассказывать? – удивилась Лена. – Вы не спрашивали.
Это правда. Лена всегда отвечала на вопросы. Если ее не спросить, руку сама не поднимет.
– Как же ты живешь?
– Хорошо, – ответила Лена.
За это ее искреннее «хорошо», за незлобивость я ее в тот момент готова была расцеловать.
А вот Сережу я не простила. Того самого маленького Сережу, сына Андрея. Думала, что мы с ним больше никогда не увидимся, а мне так хотелось посмотреть на него взрослого. Наверное, мне все-таки хотелось еще раз увидеть Андрея. Пусть не его самого, а черты его лица, мимику в его продолжении – в Сереже. Так что моя мечта, которую я никогда не высказывала, только держала в мыслях, сбылась.
Он позвонил мне, когда уже окончил институт. Как я и предсказывала, стал твердым хорошистом, без блеска, без особого таланта, но уверенным и надежным. Без взлетов и падений. Как и все мои ученики, к моему огромному сожалению. Вы даже не представляете, как я об этом жалею. Чувствую свою вину. Не смогла я, не умела дать заряд гениальности, раскрыть способности. Я могла научить жить правильно, учиться хорошо, шагать по ровной дороге, оценивать риски. Это было моей педагогической ошибкой. Надо было завышать самооценку, выращивать крылья и заставлять гнаться за журавлем в небе. Но как я могла научить тому, чего сама не умею?
Так вот, Сережа. Он окончил институт, стал инженером. Позвонил мне, чтобы сообщить о смерти матери. Автомобильная авария. Пьяный водитель сбил Анну на пешеходном переходе. За ее жизнь боролись, но не спасли. Дикая, случайная смерть. Анна, пока была в больнице, в сознании, оставила сыну мой телефон и записку с одним словом: «Спасибо». Зашел, принес тортик. Он был так похож на своего отца, что я могла только смотреть на него и молчать. Красивый парень вырос.
– Ой, а мне казалось, что у вас тут… свободнее, – сказал Сережа, заходя в мою маленькую квартирку.
Я его обняла и погладила по голове. Как и у отца, у него было две макушки. Я не могла отлепить руку. Физически. Как будто приклеилась рукой к его голове.
– И стол так же стоит, я его помню. – Сережа провел рукой по обшарпанной поверхности. – А я здесь две царапины оставил.
– Я знаю, – ответила я, – не ты один.
– И кресло на том же месте. Ничего не изменилось…
– Что здесь может измениться?
– Александра Ивановна, а что у вас за дверью? – вдруг спросил он.
– Ничего. Моя спальня. Кровать и шкаф.
– Она всегда была закрыта. Как сейчас. Я всегда боялся этой комнаты.
– Почему?
– А вы не помните? Вы мне однажды сказали, что у вас в той комнате остаются дети, которые плохо себя ведут и не выполняют домашние задания. Я до ужаса боялся этой двери, и мне очень хотелось туда заглянуть – посмотреть на тех детей.
– Я не помню. Честно, – засмеялась я.
– А я почти все помню – и как вы чаем меня поили, и как учили меня шнурки завязывать… А это моя фотография?
Я терпеть не могу рамочки для фотографий, хотя Лена мне их надарила в таком количестве, что хватит на музей. Я вставляю фотографии за стекло серванта. Мне так нравится. Это удобно. Там и сейчас стоят фотографии мамы и папы, меня маленькой с ними, подруги Люськи в те времена, когда мы общались. Фото Надежды Михайловны, Сережи. Поставила и Ленину, потому что она каждый раз рассматривала мой «иконостас» и обижалась, когда не находила себя.
