Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
Каждый свободный вечер я приходил в библиотеку и продолжал свои поиски.
Гуляя как-то по библиотеке и кидая скрытые взгляды на библиотекаршу, я наткнулся на книгу с интригующим названием «Поклонение дереву и камню». Звучало здорово, потому что именно этим мы все и занимались. Наконец-то немного огня! Я открыл книгу, автор — Джозефин Лоуренс. Женщина. Нормально. Любой мог докопаться до истины, было бы желание. Я начал читать, но книга оказалась такой же, как и многие другие: холодной, невразумительной и скучной. Пришлось поставить ее на место и попутно прихватить рядом стоящий томик — снова Лоуренс, но другой — Дэвид Герберт. Я открыл книгу на первой попавшейся странице и стал читать. В ней рассказывалось о человеке, который играл на фортепиано. Поначалу все казалось сплошной липой, но я продолжал читать. Человек за фортепиано был болен. В его сознании существовали мысли — странные и мрачные. Строчки на странице располагались с нарастающим напряжением, почти как крики того мужчины в больнице, но только это звучало не как: «Джой, где ты?», а скорее: «Джой, где хоть кто-нибудь?» Таков был нерв Лоуренса, его кровавые строки. Я никогда не слышал о нем. Почему скрывали его существование? Отчего не афишировали?
Я прочитывал по книге в день. Я осилил всего Д. Г. Лоуренса в библиотеке. Моя библиотекарша стала с любопытством поглядывать на меня, когда я подходил на контроль с книгами.
— Что сегодня? — спрашивала она.
И всегда это звучало так мило, что у меня возникало чувство, будто я уже переспал с нею. Книги Д. Г. вывели меня на других авторов. Я познакомился с Г. Д. — поэтессой. С Хаксли, самым молодым из Хакслей, другом Лоуренса. Одна книга влекла за собой следующую. Разрастающийся снежный ком обрушился на меня и увлек за собой. Дос Пассос был неплох, но все же не то. Его трилогия о США заняла у меня не более одного дня. Драйзер не сработал. Шервуд Андерсон — да. И, наконец, Хемингуэй — захватывающий, волнующий, убивающий и возрождающий! Вот он знал, как строить строку. Это был восторг. Его слова не казались немощными и глупыми, наоборот, его слова могли встряхнуть, перевернуть, взорвать ваше сознание. Когда вы читали эти слова и отдавались их волшебному очарованию, вы могли жить без боли, без надежды, не обращая внимания на то, что происходило с вами и вокруг вас.
А происходило все то же самое…
— ВЫКЛЮЧИ СВЕТ! — орал отец.
Я читал русских — Тургенева и Горького. Но у отца было правило: после восьми вечера весь свет в доме должно выключать. Он хотел спать, чтобы завтра быть свежим и дееспособным на своей работе. Все разговоры в доме велись о «его работе». Он талдычил матери о «своей работе» с порога, когда возвращался вечером домой, вплоть до отхода ко сну. Он был переполнен решимости подниматься но служебной лестнице.
— Все! Довольно этих паршивых книжонок! Выключай свет!
Для меня же в людях, которые стояли за этими книгами и которые входили в мою жизнь из ниоткуда, было единственное спасение. Их голоса обращались ко мне и находили отклик.
— Хорошо, — отвечал я на крики отца.
Прихватив настольную лампу, я забирался под одеяло и продолжал читать свою новую книгу. Постепенно в укрытии становилось очень жарко и невыносимо душно. Я откидывал одеяло, чтобы глотнуть свежего воздуха.
— Что это? Свет? Генри, ты выключил свет?
Я быстро набрасывал одеяло обратно и выжидал, пока отец снова захрапит.
Тургенев был слишком серьезен, но в то же время он заставлял меня хохотать, потому что правдивый рассказ о первых трудностях, с которыми мы сталкиваемся, действительно может быть потешным. Когда чьи-нибудь проблемы совпадают с твоими и кажется, что друг по несчастью просто делится ими с тобой, — это здорово.
Вот так по ночам, укрывшись одеялом, в свете перегревающейся настольной лампы, потея и задыхаясь, я проглатывал сладкие строки великих книг. И это было чудесно.
А мой отец нашел себе работу, и это было его чудом…
36
В Челси все оставалось по-прежнему. На место одной группы выпускников приходила другая с такими же спортивными машинами и в такой же дорогой одежде. Они не конфликтовали со мной. Просто оставили одного и игнорировали. У них хватало забот со своими девчонками. Ни в школе, ни за ее пределами они не общались с бедными.
Примерно через неделю после моего возвращения в школу за ужином я обратился к отцу:
— Знаешь, ты даешь мне 50 центов на неделю. Это маловато для такой школы. Не можешь давать доллар?
— Доллар?
— Да.
Генри-старший насадил на вилку ломтик маринованной свеклы, сопроводил его в рот и принялся жевать. Проглотив, он посмотрел на меня из-под своих кучерявых бровей.
— Если я буду давать тебе доллар в неделю, это получится 52 доллара в год, что означает, что целую неделю в году я должен буду работать только на твои карманные деньги.
Я молчал и думал: «Господи, если так рассуждать — от и до, все строго по пунктам, то тогда просто ничего не купить: ни хлеба, ни дыни, ни газет, ни пудры, ни молока, ни пенки для бритья». Мне нечего было ему сказать, я ненавидел его и не хотел ничего клянчить…
Эти богатые сосунки любили лихачить на своих автомобилях. Тормоза стонали, когда они припарковывались, колеса проворачивались и шины дымились, когда они трогались с места. Вокруг их автомобилей, сверкающих на солнце, собирались девчонки. Занятия были для них шуткой, ведь все они пойдут дальше в колледжи, занятия были для них повседневным развлечением, ведь все они имели хорошие отметки, вы редко могли видеть их с книгами, зато частенько наблюдали, как дымятся шины на их автомобилях, как визжат и смеются девчонки на задних сиденьях, когда они перелетают через бордюры, выезжая на дорогу со школьной стоянки. Я наблюдал за ними, позвякивая своими 50 центами в кармане. Я и понятия не имел, как управлять автомобилем.
Тем временем бедняки, неудачники и откровенные идиоты продолжали осаждать меня. У меня было любимое место под футбольной трибуной, где я обедал. В своей коричневой сумке я всегда носил два бутерброда с копченой колбасой. Ущербные подступали к моему укрытию.
— Эй, Хэнк, можно я пообедаю с тобой?
— Пошел ты на хуй! Дважды я не повторяю!
И так уже было достаточно личностей такого сорта, которые прилепились ко мне. Собственно, я не очень беспокоился на счет этой компании: Плешивый, Джимми Хэтчер и тщедушный долговязый еврейский мальчик — Эйб Мартенсон. Этот Мартенсон числился круглым отличником, но не было в школе большего идиота, чем он. С ним произошло нечто уникальное. Во рту у него постоянно была слюна, и вместо того, чтобы сплевывать ее на землю, он харкал себе в руку. Не знаю, зачем он это делал. Я не спрашивал его. Я не любил задавать вопросы, просто наблюдал со стороны и чувствовал отвращение. Однажды я побывал у него дома и понял, как он стал отличником. Просто мать заставляла его зубрить подряд все школьные учебники — страницу за страницей, книгу за книгой.
— Он должен сдать все экзамены, — сказала она мне. Ей и на ум не приходило, что, возможно, во всех этих книгах не было никакого толка. Или это не имело для нее принципиального значения. Не знаю, я не интересовался.
Повторялась та же история, что и в начальной школе. Вокруг меня собирались слабаки вместо сильных, уроды вместо красивых, неудачники вместо победителей. Похоже, мне предстояло путешествовать в их компании всю жизнь. Но такая перспектива тревожило меня не столь сильно, как тот факт, что эти бесцветные идиоты считали меня неотразимым. Я был подобен куче говна, которую выбирают мухи, в противовес цветку, надолго которого выпадает предпочтение пчел и бабочек. Я хотел жить один, в одиночестве я чувствовал себя лучше, чище, но мне не хватало умения, чтобы избавиться от них. Вполне возможно, что они владели мной, как хозяева — этакие отцы, только в другой форме. В любом случае, было трудно мириться с их присутствием, пока я поедал свои сэндвичи.
37
Но были и хорошие моменты в моей жизни. Мой друг (иногда и враг) Джини, который жил в нашем районе и был на год меня старше, водился с Гарри Гибсоном. Этот Гарри боксировал и уже провел один профессиональный бой, правда, проиграл. Однажды вечером мы стояли с Джини и двумя его старшими братьями Ларри и Дэном и курили. И тут появился этот Гарри Гибсон с двумя парами боксерских перчаток.
Гарри был задирой.
— Никто не хочет пободаться со мной? — обратился он к нам.
Ни один из нас не откликнулся. Самому старшему из трех братьев — Ларри — было 22. С виду — самый здоровый, но уж слишком робкий и слегка ненормальный. С непомерно большой головой, низкорослый, широкоплечий, вообще-то неплохо сложен, но вот беда — всего боялся.
— Не, я не хочу драться, нет, — пробормотал Ларри, и мы все посмотрели на Дэна, среднего брата.
