Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
Я замер — ничего. Я ждал Бога. Ждал, ждал и, судя по всему, уснул.
Раньше мне было больно спать на спине, но когда я проснулся, то оказалось, что я лежу на спине, и это меня удивило. Ноги были согнуты в коленях и возвышались передо мной, как гора. Я посмотрел на эту гору и увидел два глаза, уставившихся на меня. Только глаза эти были темные, хмурые и пустые… Они смотрели на меня из-под капюшона, черного капюшона с остроконечной макушкой, как у ку-клукс-клановца. Глаза продолжали таращиться на меня — темные и пустые, и я ничего не мог поделать с этим. Они повергли меня в ужас. Я думал — это Бог, но невозможно было себе представить, что у Бога такой взгляд.
Я не смог его пересмотреть. Я даже шевельнуться был не в состоянии. А глаза все смотрели на меня поверх горы из моих ног, укутанных покрывалом. Я хотел убежать. Я жаждал, чтобы эти глаза исчезли: могущественные, зловещие и грозные.
Но они протаращились на меня битый час.
Наконец исчезли.
Оставаясь в постели, я размышлял над увиденным.
Нет, не мог я поверить, что передо мной был Бог. В такой-то одежде? Нет, это, скорее всего, был дешевый трюк.
Конечно же, это была галлюцинация.
Я ломал голову над этим явлением минут десять-пятнадцать, потом встал и полез за маленькой коричневой коробочкой, которую дала мне бабушка много лет назад. Внутри этой коробочки находились малюсенькие бумажные свиточки с цитатами из Библии. Каждый свиток содержался в отдельной ячейке. Нужно было задать вопрос, затем вытянуть какой-нибудь свиток, и в нем будет ответ. Как-то уже я обращался к этой коробочке и понял, что это бесполезно, но теперь решил попробовать заново.
— Что все это значит? — спросил я коричневую коробочку. — Что это были за глаза?
Затем я достал свиток и развернул его. Это был крошечный кусок плотной бумаги.
«БОГ ОСТАВИЛ ТЕБЯ», — прочитал я, быстро свернул лоскуток и сунул его обратно в ячейку.
Я не поверил ему. Вернувшись в кровать, я вновь впал в размышления. Нет, слишком уж это было просто, слишком прямолинейно. Мне не верилось. Я подумывал над тем, чтобы подрочить, возможно, это вернуло бы меня к действительности. Я все еще находился в неверии. Наконец я не выдержал, встал, снова взял коробочку и принялся разворачивать свиток за свитком. Я искал тот, на котором было написано: «БОГ ОСТАВИЛ ТЕБЯ». Я развернул все свитки, но ни на одном их них не было такой надписи. Я перечитал их все заново — ничего подобного. Тогда я свернул их все обратно, аккуратно разложил по своим ячейкам и закрыл коричневую коробочку.
Тем временем болезнь прогрессировала. Я продолжал ездить в лос-анджелесскую окружную больницу на трамвае № 7 и постепенно влюблялся в мисс Аккерман, процедурную сестру, которая давила мои прыщи. Несмотря на отвратительную смесь из крови и гноя, с которой ей приходилось иметь дело, она всегда была мила и добра ко мне. Ей было и невдомек, что с каждый приступом боли во мне укреплялись решимость и отвага. В моей любви к ней не было сексуального оттенка. Я просто хотел, чтобы она укутала меня в свою накрахмаленную чистоту, и мы исчезли бы из этого мира навсегда. Но мисс Аккерман никогда не пошла бы на это. Уж слишком она была реальна. Ее волновало лишь то, запомнил ли я дату моей следующей процедуры.
33
Аппарат ультрафиолетовой терапии щелкнул и отключился. Я уже облучился с двух сторон, поэтому снял очки и стал одеваться. Вошла мисс Аккерман.
— Еще не все, — остановила она меня, — оставь свою одежду.
«Что это она собралась со мной проделать», — подумал я.
— Присядь на край стола.
Я сел, и она принялась натирать мое лицо густой маслянистой мазью.
— Доктора прописали новую процедуру. Придется забинтовать тебе лицо, для эффективности.
— Мисс Аккерман, а что же все-таки случилось с тем мужиком, у которого здоровенный нос? Он у него так и продолжает расти?
— Мистер Слиз, что ли?
— Ну, мужик с громадным носом.
— Его звали мистер Слиз.
— Я не вижу его больше. Он что, вылечился?
— Он умер.
— Что, из-за носа?
— Самоубийство, — ответила мисс Аккерман, продолжая втирать мазь.
Из соседней палаты послышался мужской крик: «Джой, где ты? Джой, ты же сказала, что вернешься! Куда ты девалась, Джой?»
Голос был громкий, пропитанный печалью и отчаянием.
— Каждый день после полудня он начинает кричать, — прокомментировала мисс Аккерман, — а Джой все не идет.
— Ему нельзя помочь?
— Не знаю, в конце концов они все успокаиваются. Придержи пальцем салфетку на лице, я забинтую тебя. Так, правильно. Еще немного. Теперь отпускай. Отлично.
И снова крик: «Джой! Джой, ты сказала, что вернешься! Где ты, Джой?»
— Теперь придержи следующую. Так. Держи, держи. Я хочу положить бинт аккуратненько! Так. Осталось лишь закрепить повязку.
Наконец она закончила перевязку.
— Все, теперь одевайся. Увидимся послезавтра. Генри. До свидания.
— До свидания, мисс Аккерман.
Я оделся, вышел из кабинета и спустился в вестибюль. На автомате для продажи сигарет было зеркало. Я взглянул на себя — здорово. Почти вся моя голова была забинтована. Я был белоголовый. Лишь виднелись глаза, рот, уши, а на макушке торчал небольшой клок волос. Я был замаскирован. И это меня радовало. Закурив сигарету, я окинул взглядом вестибюль. Пациенты сидели и читали свои газеты и журналы. Я почувствовал в себе нечто очень необычное и слегка зловещее. Никто из окружающих и понятия не имел, что со мной произошло: автомобильная катастрофа, жестокая драка, преднамеренное убийство, пожар. Никто и ничего.
Я покинул вестибюль, вышел из здания больницы и ступил на тротуар. До меня все еще доносились возгласы: «Джой! Джой! Где ты, Джой!»
Джой не торопилась. Забота о другом человеке не приносит выгод. Людям это не свойственно, что бы там ни говорили.
На обратном пути я сидел в хвосте трамвая, закуривал сигарету за сигаретой и пускал дым своей забинтованной головой. Люди таращились на меня, но я не обращал на это никакого внимания. В их глазах было больше страха, чем отвращения. Я надеялся, что смогу закрепиться в этом положении навсегда.
Я доехал до конечной остановки и вышел. День клонился к вечеру, а я стоял на углу бульвара Вашингтона и Вествью-авеню, наблюдая за людьми. Те немногие, что имели работу, теперь возвращались домой. И мой отец скоро отправится в обратный путь с фиктивного места своей несуществующей службы. Я не работал, не учился, ничем не занимался. Я был забинтован и стоял на углу, покуривая сигарету — сильный и опасный. Я уже понимал, что к чему. Слиз кончил себя сам. От меня они этого не дождутся. Скорее я грохну кого-нибудь из них. Четверых-пятерых я утяну за собой. Я покажу им, что значит манипулировать мной.
Ко мне приближалась женщина. У нее были превосходные ноги. Не таясь, я посмотрел женщине прямо в глаза, затем мой взгляд скользнул вниз и зафиксировался на ногах, а когда она прошла мимо, я повернулся и оценил ее задницу. Я откровенно упивался видом этой шикарной жопы. Ее восхитительные формы навсегда отложились в моей памяти, плюс шовчики на шелковых чулках.
Я бы никогда не отважился на это без повязки на голове.
34
На следующий день, валяясь в постели, я томился в ожидании рейсового самолета, и тут мне на глаза попалась желтая школьная тетрадь для домашней работы. Тетрадь была чистая. Я отыскал карандаш и со всей канцелярией вернулся в кровать. Развалившись, я сделал несколько набросков. Это были женщины в туфлях на высоком каблуке, они сидели, закинув ногу на ногу и задрав юбки.
Затем я взялся писать. Мой рассказ был о немецком авиаторе времен Первой мировой войны бароне фон Химмлине. Он летал на красном «фоккере». Среди других летчиков барон был непопулярен. Он ни с кем не разговаривал, пил всегда в одиночку и летал один. Женщин барон игнорировал, несмотря на то, что они поголовно влюбялись в него. Он был выше всего этого и слишком занят. Все свое время барон проводил в воздушных боях с самолетами союзнических войск. На его счету уже было 110 сбитых аэропланов, а война еще только разгоралась. Его красный «фоккер», который сам барон величал «Октябрьская птица Смерти», узнавали повсюду. Даже вражеские наземные войска знали его, так как он частенько пролетал на бреющем над их позициями, вызывая шквальный огонь и, насмехаясь, сбрасывал им бутылки шампанского на маленьких парашютах. Барона фон Химмлина никогда не атаковали меньше чем пять самолетов противника. Да, внешне это был неприятный человек со шрамами на лице, но стоило приглядеться к нему — и становилось ясно, что он красив, — это было в его глазах: изящный стиль, неистовая отвага и безграничное одиночество.
Страницу за страницей исписывал я, изображая воздушные схватки барона. Вот он завалил три самолета из четырех напавших на него, и полетел на аэродром. От его «фоккера» почти ничего не осталось, самолет разваливался прямо в воздухе. Барон пошел на посадку, машина ударилась о землю и высоко подпрыгнула. Тогда фон Химмлин выскочил из кабины и, пока останки самолета кувыркались по полю, направился в бар. Схватив с полки бутылку, барон сел за свободный столик и, наполняя стопку за стопкой, стал опрокидывать их в себя. Никто не мог пить так, как барон. Остальные просто стояли в стороне и молча наблюдали. Однажды один летчик не выдержал.
