Фигль-Мигль - В Бога веруем

Здесь мы можем вспомнить и рассказать вам, что Калигула (о чем сообщает Светоний) рассыпал огромные кучи золотых монет по полу и ходил босыми ногами или подолгу катался по ним всем телом, по монетам блестящим и звонким, как ангельские голоса. Можем сообщить (какая ерунда) характеристики монеты 50 центов евро: диаметр 24,25 мм, толщина 1,88 мм, вес 7,8 г; цвет желтый, состав — сплав медь-алюминий-цинк-олово; гурт крупноребристый. Но у Евгения-то бумажные кучи? Да, да, именно, бумажные. И эти кучи все растут? Они растут, он лежит, и в голове его стучит та простая мысль, что он никому не нужен, и эти деньги тоже никому не нужны, даже прислуге, чей веник давно устал и забыл сюда дорогу. Прислуга выметала баксы веником? А чем еще, пылесос же забивается мгновенно, сами проверьте.

Он лежит.

Покачиваясь в гамаке, в гамаке… сонно смежая веки… лениво открывая глаза… великолепным зевком показывая солнцу зубы (стоматологический зевок, но добровольный)… Господь с вами, какой еще гамак?

В точности такой, как мысли Евгения. Евгений не выучился думать словами, никогда ему не принадлежавшими, так что теперь не он думает, а мысль баюкает его, раскачивает широким движением. То он качнется внутри мира, то мир — вокруг него. Он лежит, завернувшись в свои спутанные страшные волосы, завернувшись в баксы, баксы застревают колтунами в длинных прядях, они словно листья, пустившие корни. Мышки и птицы, разузнав дорогу, могут свить себе в этом месиве волос и бумаги потайные гнезда, им всегда будет тепло и спокойно, пусть только держатся крепче во время путешествия к горшку. А вошки? Вошки, дорогой друг, не берутся невесть откуда, даже если вы не моете голову. А что мышки и птицы будут есть? Будут, разумеется, воровать в кладовых. Здесь есть кладовые? Что ж, идем, сами увидите. Заодно кое с кем поздороваемся. Как бы нам не заблудиться.

Где мы сейчас? Значит, так, шевелите своим воображением. Это роскошная, мрачная, не предназначенная для жизни комната, даже не комната, а апартамент, а еще лучше — зало. Ковры, хрусталь, дизайн, артефакты. В углу стоит сундук, в сундуке лежит Евгений, от него волнами расходится зеленая куча. Это тупик, последний закуток, точка в конце анфилады. Нам — в ту единственную дверь. Ее еще не запирают, но, скажем вам по секрету, время близко — запрут.

В путь, в путь, чередой интерьеров. Вот роскошь и ясный блеск, сумрачная нега, пылающие картины стен, пылающие закатом окна, отраженные зеркалами цветы, музыкальные инструменты, книги, красное дерево, серебро, фарфор, бронза (куда без них), часы, оружие, лютня на столике, арабский дворик. Вау, это дворец! Нет, это не дворец. Это б. здание Синода и Сената, б. Государственный исторический архив. Хотите, подойдем к окошку, вид неплохой. Спасибо, ноги не идут… Значит, вот оно как? А как же мы? Как же город?

Вы забываете, что город жрал чипсы, когда Архив выбрасывали в Неву. Здравствуйте, Мадам, с новосельем. Как вы тут устроились? С коммуникациями нет проблем? А с привидениями?

Она приветливо смотрит сквозь нас. Что вы видите на этом лице? Пресыщение силой, властью, жизнью и всеми ее благами? Вовсе нет; это лицо льда, лед не знает пресыщения. Веками он терпеливо ждет своего часа, сжавшись в комок арктической пустыни, а потом ползет, убивая динозавров, покрывая собою все. Ему не тесно в стакане мартини и для него невелика Вселенная. Эта женщина в состоянии предложить нам выпить, прежде чем прикажет вышвырнуть нас вон. Мы не экскурсия, Мадам, не экскурсия! Мы принесли весточку от прошлого.

В 303 году, через семь лет после эдикта о манихеях, на двадцать первом году своего царствования, Диоклетиан добровольно отрекся от власти. Все собирался, собирался — а тут состарился, приболел, да и отрекся. И прожил после этого еще восемь или девять лет как частное лицо. (Случай в истории беспримерный.) Уехал на родину в Далмацию, занялся садоводством и огородничеством. (“Если бы я мог показать тебе эту капусту, ты не стал бы меня упрашивать гоняться за властью”, написал он человеку, умолявшему его вернуться.) Идиллия, может быть, отравленная: Гиббон что-то очень глухо говорит о несчастной судьбе его жены и дочери. Ходили слухи, что и сам он покончил с собой.

Чего там с женой и дочерью? Не знаем; знаем только британскую легенду, по которой Гог и Магог — великаны, единственные уцелевшие потомки нечестивых дочерей Диоклетиана. Ага, так дочерей несколько, Гог и Магог… что-то знакомое. Кто они на самом деле? На самом деле это дивие звери (или народы), загнанные Александром Македонским в непроходимые пропасти и горы. Они доселе живы и трепещут Александра, а выйдут из гор перед самою кончиною света, в последние времена. Мммммм… Да, кстати, что насчет нашего-то вождя? Что через семь лет будет с нашим вождем тире государем? А вы хотите, чтобы что с ним было? Ну, пусть будет. Тогда будет. Нет, вы не поняли: пусть живет, а так, как сейчас, не надо. Тогда, значит, не надо. Вы все шутите; уж неужто как мы захотим, так и сделается? А неужто же нет?

Мадам — классический пример человека, для которого не существует прошлого: исторического, личного, никакого. Такие люди — согласимся — ущербны, но (по тому же правилу, по которому совесть мучит не тех, кто виноват), не чувствуют своей призрачности. Чувствуют они, напротив, полноту бытия. Все для них; все заключено в мгновении настоящего, цепкой рукой пойманного за радужный хвост. (А пол усыпан, усеян незамечаемой мертвой пыльцой отслуживших минут и дней.) Ее мечты сбылись, но она об этом не знает, не может знать — ибо не помнит тех лет, когда нынешняя явь была мечтами. На смену мечтам пришли заботы. Крупногабаритные дни (каждый наполнен шумом, треском, блеском, голосами, движением) идут гремящим составом из пункта “утро” в пункт “вечер” и бесследно исчезают по прибытии. Или день — это встречный поезд? Мы, допустим, катим на дрезине, а нам в рожу — будущее, несущееся со страшной скоростью из предстоящего вечера в миновавшее утро. Что-то вы странно закрутили; для кого это утро миновало? Забыли, что время круглое? Ну неважно, простите, со всеми бывает, скажем так: у Мадам заботы, тяжелые как поезда. Кто ей мешает? Власть? Еще чего! Она сама — власть, как плюнет, так и сделается. Но честолюбивые архонты! Но дьявольские козни Пети Транса! Вы пытаетесь нас уверить, что суету этого мелкого человечка нужно брать в расчет? Мелкий, мелкий! А кто крупный? Вы помните, какие обиды он глотал семь лет назад, неужели не хочет отомстить? Мало ли чего он хочет, вопрос в том, может ли! Он может отобрать у Мадам ее дворец, ее порфирные одежды, ее День Гнева?

Кстати. День Гнева празднуется прилежно, и, конечно же, его сопровождает вся положенная ерунда: шарики, лазерное шоу, биотуалеты, задумчивые голоса оппозиции. Лотки со съестным, колой, пивом. Костюмированное представление: Цари Мира задают дивящейся толпе вопросы из катехизиса. Первые лица на трибунке: губернатор, губернаторова свита. Мадам, архонты успешных общин. Легкий ветерок — или легкий снежок — опрятные признаки конца света. Народное гулянье. Не так обременительно, как юбилей, и без утомительной тревоги церковных праздников; стильное, полусветское, полурелигиозное мероприятие, в духе местного хорошего вкуса, с привкусом местной, в пику Москве, фронды.

Евгения из его сундука не вытаскивают. (Вытащили пару раз; и хотя выглядел он колоритно — листом древесным дрожащий на ветру, в коконе летящих, шуршащих волос, с неразличимыми в волосах мертвыми глазами, — что-то в его фигурке, облике, дрожи превращало праздник в похороны. Персона без маски на маскараде, он все портил, и облик его никого не обманывал. Его странный костюм не был “костюмом” костюмированного бала. Все видели, что он дрожит не сам, а как тряпичная кукла, которую упоенно трясет рука ребенка, ветра, смерти. Внутри него, предположительно в горле, что-то хрипло щелкало, каркало, рот корчился, приоткрываясь щелью, выпуская тихое “хрршшшш”, это казалось чем угодно, только не попыткой заговорить. Он не пытался заговорить. Он ничего не видел, ни на что не реагировал. Его можно было ущипнуть, пнуть, оставить в покое.)

Евгения из его сундука не вытаскивают. А вытаскивают, значит, Аристида Ивановича из нафталина. Аристид Иванович тоже кукла, как и Евгений, но не такая страшная. Его расплющило, размазало по стеночке — и все фантазии, убеждения и желчь вытекли вон, и нечему стало пугать доверчивую чернь. Проблема в другом: старик не может стоять ровно — прислоняется, обвисает, клонится (наклонится туда — наклонится сюда, — да и грохнется, потеряв равновесие), топчется, сплетая непрестанно семенящие на месте ноги (и опять же грохнется). На трибуне Петя Транс, засучив рукава, ремешками привязывает его ноги (левую — влево, правую — вправо) к специально изготовленной распорке, распорку закрепляют намертво. Теперь Аристид Иванович может корежиться, сколько хочет (все-таки это ужасно нервирует, вносит суету, сутолоку, сумятицу, что-то в высшей степени бессмысленно-неправильное) — все равно ничего не видно, одни движения плечей; движение кривое, подавленное, так, не движение, а его первая бездарная судорога. Судороги набегают друг на друга волнами, последующая разрушает предыдущую, баюкая Аристида Ивановича резким, как на камнях, прибоем. Щипок и пинок окажут на него благотворное воздействие (те же эффект и продолжительность, что от сердитого взрослого окрика на ребенка), но стоящие рядом быстрее устают щипать и пинать, чем Аристид Иванович — дергаться.