Джеймс Херлихи - Полуночный ковбой
Но в целом он, на чьих сапожках по-прежнему играло солнце, был груб и раздражителен по отношению к маленькому белокурому коротышке. Он тоже это чувствовал. Джой был бы и рад взвалить на свои плечи какой-то груз, но ему не о чем было беспокоиться. Причина такого его равнодушия заключалась в том, что он был счастлив.
В первый раз в жизни он чувствовал себя свободным от необходимости улыбаться и заискивать, чтобы обратить на себя внимание. Теперь в лице Риччио он обрел человека, который страстно жаждал его присутствия, и оно бальзамом обволакивало его исстрадавшуюся душу, нуждающуюся в утешении. Бог знает, как это случилось и почему, но он в самом деле наткнулся на существо, которое, похоже, обожало его. Никогда раньше Джой Бак не ощущал, что обладает такой властью и, честно говоря, не умел пользоваться ею. Он мог только снова и снова пробовать ее на вкус, как изголодавшийся по слабостям ребенок перед кучей засахаренного печенья: замирая от счастья, и капризничает, и хмурится, и ругается… Ибо именно таким образом и познают силу власти — отказываясь от нее. Ее сладость притягивала, и от нее тошнило, но он ничего не мог с собой поделать, чтобы отказаться от нее. Единственное, что коротышке, казалось, надо, — это пользоваться привилегией находиться в тени высокой фигуры ковбоя. И предоставлять такое укрытие в своей тени доставляло Джою Баку особое удовольствие.
Так же ему нравилось и слушать Рэтсо. Когда они бродили по городу, или делили одну чашку кофе у стойки бара, или дрожали на пару в холодных подъездах, он выслушивал самые разнообразные точки зрения Риччио. Мало-помалу ему удалось составить представление о ранних годах его в Бронксе.
Крысеныш был тринадцатым ребенком в бедной иммигрантской семье. Отец его, работавший каменщиком на стройке, запомнился ему тем, что в свободное время старался завалиться спать в любом месте, где мог занять горизонтальное положение. Его мать, беспрерывно рожающая детей и мучающаяся от приступов тошноты, правила семьей с царственной рассеянностью, с которой она выдавала из спальни противоречивые указания. Время от времени она втискивала свое расплывшееся тело в домашний халат и принималась наводить порядок в доме. Во время одного из таких набегов, она обнаружила под столом в кухне семилетнего Риччио с тяжелым воспалением легких. Справившись с ним, он несколькими неделями позже подхватил детский полиомелит, а когда на следующий год смог наконец покинуть больницу, мать его уже скончалась и была похоронена. Три его сестры и двое из девяти братьев покинули дом — то ли создав свои семьи, то ли по каким-то другим причинам. Никто из восьми оставшихся ребят не проявлял никакого интереса ни к готовке, ни к домашнему хозяйству, да и глава семьи особенно не заботился о своем потомстве. Когда он думал о работе, она представлялась ему в виде бесконечных поисков жратвы. Тем не менее раз в неделю, он забивал полки пачками солнечного печенья и банками свинины с бобами, а холодильник — сыром и молоком. За шесть дней ребята подметали все, до чего могли дотянуться, а в воскресенье папа давал им праздничный обед в соседней пиццерии. В прежние времена он, как правило, устраивал семейные сборища в этом самом ресторане, и владелец всегда испытывал гордость, что появление этого огромного выводка позволяет обратить внимание, что у него самый большой стол в округе.
— Вот и Риччио идет! — обычно восклицал он. — Милости прошу за стол! — Даже теперь, когда у него осталось только восемь сыновей, приходилось составлять вместе два обыкновенных стола. Но прошло несколько месяцев, и эти воскресные обеды стали все более нерегулярными, потому что у старого каменщика заметно испортился характер, и сборища за столом становились поводом для криков и оскорблений. Мальчишки, подрастая, один за другим выясняли, что прокормиться можно куда проще, чем выслушивая бесконечную ругань раздраженного старика, и постепенно исчезали из дома. Наконец в одно прекрасное воскресенье за обедом из всей семьи остался только один Рэтсо. Когда владелец подвел их к столику для двоих, старик был потрясен, смущен, а затем замкнулся в себе. Он ел в молчании, обращаясь к своему тощему хромому тринадцатилетнему отпрыску едва ли не с церемонной вежливостью. Каждый глоток он запивал вином и наконец настал момент, когда он нарушил молчание, закончив трапезу громовым ударом кулака по пластмассовой поверхности столика и, проклиная самого себя, все мироздание и господа Бога объявил, что привык к куда большему столу: «Дети мои! Все вы меня бросили!» Подошел хозяин заведения, и два старика, обнявшись, всплакнули вместе. Потом Риччио довел отца домой. На пороге тот содрогнулся и испустил ужасный вопль. Он вел себя так, словно, очнувшись от самого долгого из своих снов, обнаружил, что вся его семья вырезана бандитами, а стены и потолок залиты кровью. Глядя мимо Риччио, словно его не существовало, каменщик начал всхлипывать, вопрошая снова и снова — куда делись его сыновья. «Неужели у меня такие ужасные дети?» Постепенно, а, скорее всего, из-за отсутствия всех прочих, Рэтсо стал его любимцем, и понемногу жизнь его стала куда лучше, чем у всех прочих. Ему подкидывали содержание и никогда не оскорбляли. Воскресные обеды продолжались. Говорить им за маленьким столиком было практически не о чем, но между ними царило молчаливое взаимопонимание и мирная атмосфера. Папа Риччио, который стал в свои шестьдесят с лишним лет толстым, мягким, лысым старым увальнем, в одиночку выпивал кварту кьянти, и по пути домой из ресторана он находил массу поводов то положить руку на голову единственного оставшегося у него сына, то, стоя у светофора, обнять мальчика тяжелой рукой за плечи. В один такой летний день, Риччио не устоял на ногах под тяжестью навалившегося на него отца, и оба они рухнули на тротуар. Когда Риччио удалось высвободиться, он увидел, что старик так и скончался на нем, при свете дня, на Бронкс-ривер, Паркуэй. С этого дня Рэтсо оказался полностью предоставленным самому себе. Ему было шестнадцать лет, и он ничего не умел делать в этой жизни. Но он от природы был сообразительным мальчиком и, как большинство детей, выросших в больших семьях, умел легко и отменно врать. Вооруженный этими способностями, он и вышел на улицу.
Риччио мог рассказывать о Бронксе, он мог рассказывать о Манхеттене, да и вообще почти обо всем на свете. Но любимой темой его разговоров была Флорида, и, хотя он никогда там не был, рассуждал об этом предмете уверенно и авторитетно. Он часто рассматривал цветные проспекты транспортных компаний или пытался собирать вырезки из газет; кроме того, у него была книга «Флорида и Карибы». В этом прекрасном месте (как он утверждал) для жизни необходимы только две вещи — солнце и кокосовое молоко, а их там было такое обилие, что проблема заключалась в том, как справиться с этим. Ибо чтобы проводить время на солнце, необходимы были лишь широкополая шляпа, темные очки и крем для загара. Что же касается кокосов, то они в таком изобилии валялись на улицах любого из городов Флориды, что муниципалитет был вынужден нанимать огромные грузовики, чтобы собирать их, иначе машины просто не могли ездить. И, конечно, кокосы представляли собой прекрасное питание: это всем известно. Как только ты чувствовал хоть легкий голод, оставалось только сорвать один такой орех с дерева, а потом, пустив в ход карманный нож, опрокинуть содержимое скорлупы в глотку. Рассказывая об этом Риччио был не в состоянии сдерживаться от демонстрации того, что надо делать с невидимым орехом.
— Тут у тебя в чем проблема, — говорил он Джою в промежутках между фразами, втягивая воздух сквозь зубы, — проблема в том, чтобы продержаться на этой диете, ясно? И у тебя теплое молоко течет по лицу и шее. Пей сколько влезет, а потом только физиономию вытри. Здорово, а? Как тебе это понравится? Мне нравится. Это точно. — Что же до рыбалки, то по Риччио она выходила таким простым делом, что Джою стало казаться, будто нет необходимости ни в леске, ни в удочках, ни даже в крючке. Но, задумываясь, насколько это соответствует действительности, он представлял себе картинку, как они вдвоем стоят у воды, приговаривая «Ловись, ловись, рыбка», и совершенно прекрасные рыбины так и прыгают им в руки, уже готовые для жарки. В своих глупых, но полных счастья мечтах, он уже ощущал их запах на сковородке. Порой, чтобы поддержать столь приятный разговор, Джой подкидывал вопросик:
— Слушай, парень, что за дер-рьмо, а где же ты собираешься спать? Там таких домов с перекрещенными окнами нет, так что тебе придется уносить ноги.
Но у Рэтсо были готовы ответы на все случаи жизни. Он начинал рассказывать о бесхонечных милях пляжей, на которых стоят сотни пагод, беседок, и веранд; с ними, да еще на мягком песке и удобных скамейках, скрытых навесами от ветра и дождя, спишь, как в раю.
Но куда чаще дискуссии касались их финансового положения. Риччио явно был склонен относиться с сомнением к так называемым честным способам его решения. Ни один из них не внушал достаточно доверия, чтобы рассчитывать на работу, которая могла бы их прокормить, да и никто из них не был готов к ней. Помимо этого, любое занятие, которое требовало полной занятости, не стоило того, чтобы считаться решением проблемы: такие разговоры Риччио считал просто непристойными и даже не углублялся в них. Конечно, существование только за счет хитрости казалось им столь же проблематичным, как и путем нормальной работы: конкуренция в этой области была просто ужасная и, придумав что-то новое, надо было постоянно следить, чтобы оно внезапно не устарело. («Вот, например, как с этими чертовыми счетчиками, верно?») Что же касается способностей Джоя Бака зарабатывать, то у Риччио были серьезные сомнения насчет его надежд жить за счет женщин. Эта профессия была узко специализирована, требовала соответствующего гардероба, изящества и возвышенной внешности. Ковбойский подход не действовал на женщин в Нью-Йорке. И дело было не в том, что его внешний вид просто тянул к себе гомосексуалистов; даже среди них существовала строгая специализация по группам, и на него обращали внимание лишь те, кто испытывал тягу к мазохизму («Ты не можешь себе представить, что там делается, и не поверил бы, если бы даже я тебе рассказал».) Порой, борясь с лучшими чувствами, но не в силах справиться с муками голода, он организовывал Джою быстренькое дельце на пять-десять долларов, когда от ковбоя почти ничего не требовалось, а только постоять несколько минут со спущенными штанами. Но после этого Джой приходил в смущенное состояние духа и впадал в депрессию. Ему казалось, что он попадал в опасную своей неощутимостью ситуацию, которую невозможно было обговорить при сделке и которую не ощущали обе стороны; пребывая в мрачной рассеянности, он не мог найти этому разумное объяснение. Риччио был согласен, что это не лучший способ заработка. Он утверждал, что проституция всегда была самой тяжелой работой в мире, в которой свирепствовала отчаянная конкуренция, — и еще труднее ею заниматься в сегодняшнем мире, когда к предмету потребления предъявляются такие требования. Лучшее, что она могла предоставить, — это возможность ограбить клиента, но это требовало проворства и отточенного чувства времени, которые, как Риччио подозревал, отсутствовали у его приятеля-ковбоя, и он не мог заставить его выйти с этим на рынок. Риччио не сомневался, что у него самого хватило бы и хитрости и ловкости рук, но его шансы на успех практически сводились на нет искалеченной ногой. («Взять тех же педиков — ну, кому из них нужен калека?»)
