Иван Зорин - Зачем Жить, Если Завтра Умирать
Мезряков беззвучно рассмеялся, затушив окурок.
- А всё же прогресс есть. - Лецке опустился на спину. - От смертной казни до зоны.
- О, да! Лет через сто, глядишь, и невиновных перестанут сажать.
- А вместо них будут сажать воров.
- Ну нет, - уверенно сказал Мезряков, - этого не случится никогда.
Наблюдения г-на М., которые он вел на протяжении долгой жизни, сводились к тому, что садомазохизм у русских в крови. Чем свирепее и безумнее их вождь, чем хуже он обращается с подданными, тем сильнее его любят. Не способные повлиять на власть в своём государстве, русские отыгрываются на соседних народах, которым с жестокой бесцеремонностью навязывают свою волю. Так было при Иване Грозном, Николае Палкине, Сталине, так обстоит дело и сейчас. Национальный характер изменить невозможно. И Пушкин втайне гордился завоеванием Кавказа, и Тютчев призывал к подавлению европейских революций, и Достоевский не видел ничего ужасного в кровавом разгроме польских восстаний.
Русские искренне верят в свою исключительность, гордятся своей духовностью и любят рассуждать о собственной сердобольности. В душе они знают, что власть презирает их, нисколько не считаясь с их чаяниями, и в качестве компенсации презирают ближнего, который, по сложившемуся у них мнению, стоит ниже. Лакейство и чванство идут у них рука об руку, а питает их зависть. Завидуют они до скрежета зубовного, готовые сами разориться, лишь бы сосед не получил своей выгоды. Однако на тех, кто преуспел значительно, это не распространяется.
Русские не могут равнодушно смотреть, как притесняют кого-то у соседей, не замечая, что твориться у них. Им кажется, что они вмешиваются в чужие дела из лучших побуждений, неся свет истины, они стремятся построить жизнь у посторонних, не умея наладить свою. Они проявляют озабоченность мировыми проблемами, и недоумевают, почему их не любят. В этом и состоит психологическая подоплёка имперских амбиций. Правда, русские раз в столетие восстают, сбрасывая зарвавшегося, преимущественно слабого, тирана, чтобы тут же возвести на трон нового. Но он также презирает и топчет их, и через некоторое время они начинают жалеть о старом. Их постоянное беспокойство, это наследие кочевой неугомонности, которую привили веками порабощавшие их монголы, выливается для мира в то, что Россия - это злая мессия.
(Из романа Владислава Мезрякова)
Лето кончилось. Незаметно подобрался сентябрь, сухой и теплый. Пробивая листву, градом падали жёлуди, которые в детстве разрисовывали фломастером, делая вытянутые лица под шляпой. Мезряков с Лецке по-прежнему гуляли в парке, проходя мимо мест своих маленьких приключений, из которых складывалась история их любви.
- Здесь скоро повесят мемориальную доску, - показывал Лецке на кафе "Лебяжье". - Как на поле битвы: "На этом месте схлестнулись Либерал Либералыч с Патриот Патриотычем".
- Бросьте, Антон! - рассмеялся Мезряков. - Из меня такой же либерал, как из моего оппонента патриот.
- Так это не важно. История мыслит клише, в неё входят в маске и под псевдонимом.
Ближе к вечеру вышли к глухому месту, где в мокрых кустах с пистолетом устроил засаду Мезряков.
- А вы тогда, Владислав, меня сильно напугали.
- Я знаю.
Оба усмехнулись. А Мезряков и здесь нашел повод для философствования.
- Эх, Антон, что скажут про наше время - серое, куцее, там и вспомнить-то нечего. От них не осталось ни песен, ни сказок. Да жили ли они? Да, потомки наверняка так скажут. И можно ли их за это винить? Так ведь и мы думаем про ушедших. Однако смотрите, заходит солнце, цветёт трава, мы любим и страдаем. И даже затеяли вон какую игру. А запомнят, как всегда, упыря, сидевшего во власти. Обидно!
- Эт-точно! Как какого-нибудь Ассаргадона. А дался нам этот Ассаргадон? Лучше бы знали, как жили при нём египтяне, что думали.
- При нём? - Мезряков грустно улыбнулся. - Так и про нас скажут. А мы разве "при нём"? Разве не сами по себе? К тому же Ассаргадон был ассирийцем.
- Неужели? - с благодушной беззаботностью отмахнулся Лецке. - А какая разница, всё равно его знать не хочу. Лучше б его обратно закопали. И зачем такая история?
Мезряков посмотрел с нежностью.
- Теперь я и сам не знаю. Вы открыли мне глаза. Признавайтесь, Антон, в школе были двоечником?
- И ничуть не жалею. Лучше чего-то не знать, чем выучить лишнее.
Было видно, что он дурачится. Не останавливаясь, Мезряков обнял его за плечи.
- А может, и хорошо, что всех забудут? В этом есть своя справедливость. Как думаете?
- Определённо хорошо. Надо жить, а не прошлым головы забивать!
Так продолжалось изо дня в день. И это не прискучивало. Разве может надоесть счастье?
Осень уже проступала во всем - прозрачном небе, гнившей листве, набухавших от ночных дождей водоемов. Но ещё выдавались знойные дни. В полуденную жару по аллеям тогда разъезжали поливальные машины. Подставляясь под их струи, они резвились как дети, подпрыгивая, стряхивали потом с волос блестевшие капли. На людных тропинках их сторонились, как прокажённых. Между ними ещё не возникали размолвки. Пока они понимали друг друга с полуслова, их отношения не давали трещин, и всё ограничивалось страхами, что такое возможно в будущем. И всё же недопонимание уже намечалось. Иногда они по-разному смотрели на ситуацию, эти двое, ставшие одной плотью.
Мезряков:
Побродив на дальних аллеях, мы вышли к центральному входу в парк и теперь сидим в кафе. Столики с улицы ещё не убрали, солнце припекает, так что на воздухе не холодно. По крайней мере, в полдень. Мы завтракаем, когда вокруг уже обедают. На разлитую в стаканы колу слетаются осы. Антон высказывает не слишком оригинальную мысль:
- Забавная штука жизнь, непредсказуемая.
Что ответить? Я молча улыбаюсь, отгоняя ос. Они между тем уже лезут в бутылку с остатками колы на дне. Чтобы никогда из нее не выбраться: я закрываю их гнутой крышкой. Видно, как они бьют о стекло мокрыми крылышками. Как жужжат - не слышно. Прямо как мы для Создателя. Если Он есть, то лениво наблюдает за нами, не слыша наших молитв.
- Попались, - смеется Антон.
- Как мы, - отвечаю я вслух своим мыслям.
- Типун вам на язык, - по-своему понимает он. - Разве мы не заплатили за сладкое всей предыдущей жизнью?
Он грустнеет. Я накрываю его руку, тихонько хлопая ладонью.
- Конечно, мы заслужили приз. Да и кто нас закроет, Антон? Разве мы кому-то нужны?
Я убедительно ироничен. Но это не действует, за вымученной улыбкой видно, что ему не по себе. Утро безоговорочно скомкано, мы молча возвращаемся домой.
Лецке:
Чем больше я узнаю Владислава, тем глубже чувства, которые испытываю к нему. Он тонкий, с ним удивительно легко. И разговаривать, и молчать. Сегодня в кафе мне вспомнилась вся наша история, показавшаяся невероятной. Жизнь, действительно, непредсказуема. Владислав вселяет в меня какую-то космическую уверенность, в его присутствии я испытываю абсолютное спокойствие. Может, это нирвана? Однако маленькое происшествие, недоразумение с осами, выгоняет меня из неё. "Как мы", - сказал Владислав. Я вздрогнул. Что он имел в виду? Что всё хрупко? Что за всё надо платить? Да, жизнь непредсказуема, всё может случиться, но я не представляю нашу разлуку. В кафе я выдавил из себя идиотскую шутку про сладкое, но меня охватил ужас. Владислав это почувствовал. Со свойственным ему тактом попытался меня успокоить. Но завтрак был окончательно испорчен, весь день меня не покидало дурное предчувствие. Что нас ждёт? Неизбежное отчуждение? Холодность? Жизнь до отвращения предсказуема, все стадии отношений в ней расписаны до мелочей. Значит, впереди мгла, потому что я этого не перенесу...
Перейдя грань, установленную полом, объединились ли они с миллионами подобных, совершивших этот шаг? Вступили ли, пусть хотя бы духовно, в их мужскую корпорацию? Нет, скорее уединились от всех корпораций сразу. Им стал больше никто не нужен, кроме них самих. Их эгоизм нашёл себе удовлетворение в другом. Каждый монополь стремится стать диполем, замкнувшись на своей противоположности. Возможно, они подчинялись этому правилу. Ибо, несмотря на столь часто подчеркиваемое ими сходство, были, как все индивидуальности, различны. Время работало против них. Но пока оно терпело, и они ничего не замечали. А разве не всё мимолетно? И особенно счастье.
Иногда забредали в чащу и в зарослях высокой травы натыкались на вытоптанные полянки с рваными матрасами и грязным тряпьем. Вокруг разбросаны пластиковые бутылки, смятые банки из-под джин-тоника. Это были ночлежки бомжей. Посредине остывшие головешки догоревшего костра, а запах - за версту. Отбросы общества, люди вне закона. Да и люди ли? Опухшие лица, заплывшие глаза. На них круглый год открыта охота. В миллионном городе хватает всяких. А уж убийц и подавно. Защищаясь, бомжи прикармливают бродячих собак. Одичалые люди, бездомные животные сбиваются в стаю. Они опасны. Особенно по ночам. Мир против них. Они против мира. Их жизнь ничего не стоит, они не ценят чужую. Проходя мимо их табора, отворачиваются. Может, испытывая стыд за свою респектабельность? Вряд ли. А что говорят про себя? Если, конечно, задумаются. Это их выбор. Их ли? Их ли? Когда-то, меняя работы, Мезряков служил охранником в роддоме. Младенцы там все были одинаковые, как ангелы, а забирали их оттуда - кого на дорогом автомобиле, кого на руках. Этот опыт сделал из него убежденного социалиста. Глядя на бомжей, Мезряков видел зыбкую границу, отделявшую от них, он понимал, что место у их костра уготовано любому. Мы сильнее? Только кажется. Хорошо, пока всё хорошо. Бомжи тоже не всегда были бомжами. Мезряков представлял, как они когда-то пошли в первый класс - белые воротнички, толстые ранцы, - как танцевали на выпускном вечере, влюблялись в одноклассниц, считая, что впереди у них светлая жизнь. И ему было их бесконечно жаль.
