Иван Зорин - Зачем Жить, Если Завтра Умирать
- Эх, Антон, не бойтесь быть сумасшедшим. Нормальная психика - это посредственность, серость. Она остается незамеченной, человечество заражают безумцы. Кто Мухаммед, как не экзальтированный параноик? Разве Иисус не мазохист? А Будда не интровертированный шизофреник? К тому же вдвоём сойти с ума не страшно.
- Не страшно, - эхом откликнулся Лецке.
Мужские гениталии некрасивы, женские - безобразны.
В августе Москва пустеет, становясь сносной для проживания. Несмотря на жару, от которой безумеют собаки, несмотря на полуденного беса, который нагоняет бесцельную маету. Мезряков с Лецке спасались от жары в парке. Там все было как всегда в эту пору. Жгучее солнце вспарывало проплывавшие облака. По щекам у старух струился пот, крупные капли которого скапливались в морщинах. Они обмахивались широкими носовыми платками в клетку и время от времени в них сморкались. Дети хныкали, плетясь за матерями, которые тащили их за руку. А у центрального входа бил фонтан, облепленный голыми телами. Мезряков с Лецке тоже загорали, отгородившись от всех зарослями кусачей крапивы где-нибудь на солнечной поляне, отгоняли ветками злых августовских мух, обливаясь потом, пока их не прогоняли вездесущие муравьи.
По вечерам они зачастили к Гнусу. Накурившись травки, продолжали вести одним им понятные разговоры.
- Мы опоздали родиться, - заявил Мезряков, болтая ногами на кровати. - Нам бы цены не было в шестидесятые, когда в фаворе были интеллектуалы. - Он скривился. - То есть слабаки, прячущиеся за интеллектуализм, культуру, искусство. Правда, у них хватало сил ниспровергать, создавая своё. Пикассо, Борхес, Феллини... Вот наше время! Но нас угораздило попасть под каток технократической эпохи, вкусить прелести вульгарного эпикурейства и торжествующей простоты американского образа жизни. Рефлексирующий индивидуализм? С ним навсегда покончено, и тут уж никуда не денешься. - Мезряков расхохотался. - Никудышеньки...
- Цивилизация-деградирует-и-ничего-с-этим-не-поделаешь, - откликнулся скороговоркой лежавший рядом Лецке. - Ничегошеньки-ничегошеньки.
Расхохотались. Оба были под кайфом.
- Зато я люблю Антона Лецке!
- А я Владислава Мезрякова!
Лецке включил веб-камеру.
- Давайте повторим это. Для вечности.
Мезряков набрал воздуха и громко выпалил.
- Я люблю Лецке!
- А я Мезрякова! Август шестьдесят восьмого года.
И снова безумный смех.
Вскочив с кровати, Лецке, совершенно голый, открыл окно, в которое ворвался городской шум.
- А на дворе-то шестидесятые. Мы - дети цветов. - Он высунулся по пояс из окна. - Да здравствует секс и наркотики!
- А вот и нестареющие роллинги, одна из последних композиций, - Мезряков завел "Doom and Gloom", раскачиваясь на кровати, начал трясти в такт седой шевелюрой. - У нас свои шестидесятые. В отдельно взятой квартире. Машина времени? Нет ничего проще. Пара затяжек, и - готово!
Он стал подпевать "Rolling Stones", повторяя по-русски одну и ту же фразу: "Я стараюсь остаться трезвым, но в итоге напиваюсь. Давай, потанцуй со мной! Давай, потанцуй со мной!" К нему подскочил Лецке. Поделив наушники от плеера, каждый вдел по динамику; прижавшись гладко выбритыми щеками, стали танцевать. Это больше походило на фокстрот, они выбивались из ритма, но им было все равно. "Потанцуй со мной, детка!" Со сменой музыки переходили на вальс.
- Позвольте вас пригласить, - чопорно кланялся Мезряков.
- Объявляется белый танец! - обнимал его Лецке.
Ошалев от счастья, они вели себя, как щенки под кружившими в воздухе снежинками.
- Мы два взбесившихся хиппи! - бегал по комнате голый Лецке. - А не попробовать ли нам ЛСД? "Lucy in the Sky with Diamonds"?
- Это у нас впереди. У нас вообще всё впереди. Мы только родились. Хотя я пережил тёмные времена, когда наркотики в Москве было не достать. И как мы жили? - Мезряков снова подавился смехом. Потом вдруг провёл ладонью по лбу. - В те времена я немного дружил с одним бедолагой, которого звали Алик Сю-сю. Своё прозвище он получил за заячью губу и щербатые, с присвистом зубы, так что ему впору было озвучивать негодяев в кино. Продолжить?
Лецке прислонился спиной к подоконнику.
- Конечно, моя Шахерезада.
Мезряков выключил музыку и превратился в рассказчика.
- Алик был наркоманом.
- Как мы?
- Ну нет, мы только учимся. Днём он бессмысленно топтал московские тротуары в ожидании вечерних галлюцинаций. Дома у него не было, и я то здесь, то там встречал его нескладную, долговязую фигуру. Точно Агасфер, он вышагивал журавлём, в тёртых джинсах и неизменном вылинявшем свитере.
- Ну и знакомые у вас были, однако.
- И поверьте, Алик был далеко не худшим. Умирал он тяжело, а перед кончиной, отягчённой полупьяной безразличной сиделкой, увидел скрюченную старуху. Чтобы было удобнее, он распахнул глаза, через которые она должна была вынести душу, и произнёс в первый и последний раз без сюсюканья: "Отходился..." - Мезряков тронул лоб, точно вспоминая давно прошедшее. - Вот что поведал мне Алик Сю-сю незадолго до смерти (я передам его речь своими словами, сохраняя иллюзию цитаты):
"Я уже не помню, когда сел на иглу, но нисколько об этом не жалею. Я увидел множество миров и испытал состояния, в которые меня бы никогда не привела скучная реальность. Однако со временем в моих галлюцинациях стала повторяться одна и та же картина. Стоило мне уколоться, как сразу чудилось, что я вот-вот разгадаю тайну мироздания, схвачу за хвост истину. В такие мгновенья я обладал правдой о мире, проникал в предметы, видел изнанку вещей и две стороны медали. Горизонты сознания раздвигались, будто руки, ловящие солнце, и я постигал Бога. Но вот беда - вернувшись на землю, я забывал своё открытие, оно ускользало вместе с первыми лучами реальности. Я должен донести людям сокровенный смысл бытия! Но как? И тогда я доверился словам. Рядом со шприцем положил бумагу и, собрав волю в кулак, приказал себе записывать увиденное. Закатав рукав, я ввёл ампулу и быстро улетел на небеса. - Мезряков вошел в роль и для большей убедительности закатил глаза. - Оттуда я увидел вечность, свернувшуюся в кольцо, как змея, увидел свою смерть и бессмертие. Я опять стоял на пороге прозрения, как вдруг моё "я" раскололось, точно неосторожно задетый горшок, раздробилось на множество маленьких "я", рассыпавшихся горохом по полу. Каждое отвечало за часть меня: одно страдало от зубной боли - у меня тогда ныли зубы, другое мечтало разбогатеть, третье влюблялось, четвёртое было моим рассудком, пятое - иронией. Лики моего "я" были похожи на всё сразу: на вывернутую ложку, таракана, отливавший бронзой канделябр, храм блаженной Варвары, колченогую табуретку, миску щей. Они кривлялись, жеманничали, галдели. А над всем этим парило моё истинное "я", холодное и бессмертное. Оно не думало, не мучилось, не надеялось, не ждало, не отчаивалось, не сострадало. Оно - созерцало! Я взял веник и стал заметать свои разбежавшиеся "я", как память заметает вчерашние дни. Они шарахались в стороны, а потом, как лягушки, попрыгали на потолок. Едва мне удалось собрать их в кучу, как они заполнили весь мир. Грань между "я" и "не я" стёрлась, стеклянный колпак разбился, и другой перестал быть для меня тайной. И опять мне стало чудиться, что Вселенная бросила на меня тень разгадки. Я услышал хлопок одной ладони и стал лихорадочно записывать шифр бытия. Казалось, паста в ручке закончится, я превзошёл собрания всех библиотек, из меня лилось, как из худого ведра, пока, опустошённый, я не свалился на пол. - Мезряков упал спиной на кровать, прижав к груди подушку. - Действительность забрезжила для меня только с рассветом. Я лежал посредине гостиничного номера, разгоняя затхлый воздух, надо мной крутились крылья вентилятора. Я развернул скомканный листок. Там была единственная фраза, зацепившаяся за края дрожавшими буквами: "Всюду пахнет злом"".
Мезряков замолчал.
Лецке сел рядом на кровать.
- Мне грустно, Владислав. Ещё недавно, сломленный всеобщей несправедливостью, я думал - хорошо, что все умрут. А теперь мне хочется жить, страстно хочется. К черту мрачные истории, да здравствует хеппи-энд!
Мезряков потянулся за сигаретой, раскурив, предложил её Лецке.
- А знаете, Антон, почему все глубокие книги такие грустные?
Прежде, чем ответить, Лецке оторвал у сигареты фильтр и затянулся, выпуская дым через ноздри.
- Потому что жизнь печальна, угадал?
- А вот и нет! - отмахнулся Мезряков. - Жизнь такая, какой её видят. Просто книги пишут пессимисты, тем, у кого всё хорошо, не до них. Конечно, ради гонорара они могут написать путеводитель или поваренную книгу. Ну ещё детектив там, любовный роман. Короче, для публики. - Мезряков почесал затылок. - А глубокие книги читают либо студенты-филологи, либо неудачники. Для них грусть в самый раз.
Мезряков расхохотался. Секунду посмотрев на него в недоумении, Лецке, последовал его примеру. Но тут же задохнулся дымом, отчаянно закашлявшись.
- Ну вас, Владислав, я же серьёзно... Небось и сигарету нарочно подсунули, чтобы посмеяться.
