Аттила Бартиш - Спокойствие
— Наверно. Мне нравится ваше рукопожатие, — сказала она. И только тогда я заметил, что продолжаю сжимать ее руку, словно я гидравлический пресс. Я чувствовал, что ее костлявые пальцы вот-вот с треском сломаются. Не попрощавшись, я вышел, затем, чертыхаясь, залез в лифт, но забыл выйти на первом этаже и уехал куда-то вниз, в подвальные помещения. Я толком не знал, на что нажимать, и, когда очутился в темной, как ночь, аппаратной, в отчаянии вцепился в двери, мне казалось, эта коробка сейчас опрокинется', и я вылечу в шахту. Я боялся, что шестеренки подъемника изуродуют меня, как эта женщина изуродовала мою несчастную рукопись.
— Ради бога, что с тобой? — спросила Эстер.
— Я не… — сказал я.
— Они же не вернули тебе?
— Я попрошу вернуть.
— Умоляю, расскажи, что случилось.
— Не хочу.
— Что не хочешь?
— Ничего, — сказал я и уткнулся лицом в ее грудь. Я никак не мог связно рассказать, что стряслось в издательстве. Я бормотал, что лифт нарочно увез меня в подвал, они хотели искалечить меня, поскольку все всё знают, даже маму знают. Потом я почувствовал ее руку у себя на поясе.
— Успокойся, — сказала она.
— Хорошо, — сказал я и стал искать ее колени, но она переложила мою руку к себе на шею.
— Почему? — спросил я.
— Молчи, — сказала она и закрыла мне глаза, словно мертвому, и положила голову мне на грудь.
— Лучше расскажи, пожалуйста, что произошло в издательстве.
— Я попрошу вернуть рукопись.
— Правильно. Только я не узнаю тебя.
— Поверь, мне вполне достаточно, что читаешь мои рассказы ты. Когда-нибудь их издадут.
— Продолжай. Я люблю, когда ты так говоришь. Глупо, но люблю.
— К тому же эта культурная шлюха исчеркала все, что ты печатала.
— Ну да. Подлизывайся.
— Тебе не интересно, какая она, эта культурная шлюха?
— Если я правильно помню, это я отвозила рукопись в издательство. Никакая она не культурная шлюха. Просто энергичная евреистая журналистка.
— Не трогай евреев.
— Мне можно.
— Почему?
— Так сложилось. В общем, вижу, тебе она нравится. Я буду следить, чтобы ты ходил сытым на деловые ужины.
— Меня тошнит даже от ее запаха, и вообще я не буду ходить на деловые ужины.
— Тогда я отведу тебя на поводке.
— Я всех покусаю.
— Прежде всего эту культурную шлюху?
— Не ее специально.
— Я куплю тебе намордник. Кстати, ты был прав, — сказала она.
— Скажи на милость, в чем это я оказался прав? — спросил я.
— Читай, — сказала она и вытащила из сумки газету, среди удручающих новостей о любовницах замминистра и о злоупотреблении приватизацией один крупный заголовок успокаивал расстроенных читателей — “Убийца голубей покончила с собой!” После усиленных поисков полиция нашла тело Ребекки В. (69 лет), бывшей проститутки, которая уничтожала голубиное поголовье восьмого района с помощью отравленной пшеницы и затем сама приняла смертельную дозу крысиного яда югославского производства. Специалисты квалифицируют случай как необъяснимый, поскольку, судя по показаниям соседей и по вещественным доказательствам, найденным в квартире, преступница любила птиц (статья о ней на 16-й странице).
— Гдетыбылсынок?
— В издательстве, мама.
— Я не давала согласия.
— Вам и не надо давать согласия, мама.
— Эта сука сделает из тебя подонка, грязного подонка!
— Оставьте Эстер в покое и дайте мне поработать, мама.
— Ты не писатель! Знаешь, кто ты? Ты мясник! Да! Мясник!
— Возможно, мама.
— Ты пишешь свои рассказы чужой кровью!
— Я пишу черными чернилами, мама.
— Это не чернила, это моя кровь!
— Если кровь, то исключительно моя собственная, мама.
— Ты запятнаешь меня!
— Я в жизни никого не запятнал, мама.
— Да, запятнаешь меня моей собственной кровью!
— Молчите, мама!
— Не буду молчать! Убийца! Убийца собственной матери! Запятнаешь!
— Заткнитесь! Заткнитесь и убирайтесь из моей комнаты!
— Ваш чай успел остыть. Могу я предложить вам чай с водкой?
— Лучше с лимоном, — сказал я и внимательно оглядел антикварную мебель, восточные ковры и старинные картины. У нее точно такой же склеп, как у нас, только он не уставлен ворованными декорациями, подумал я и освободил на столе место для рукописи, между жолнайской пепельницей и мессенской чайной чашечкой.
— Думаю, музыка не помешает, — сказала она.
— Музыка — нет, — сказал я.
— Бах?
— Хорошо, — сказал я.
— В тот раз вы ушли немного на взводе.
— У меня был паршивый день.
— Я рада, что это не я обидела вас.
— Вы ничего такого не сказали.
— Ваш чай закипает. Вы правда не хотите ничего туда добавить?
— Нет, — сказал я.
— Кстати, вполне естественно, когда писатель немного на взводе.
— На взводе бывают не только писатели, — сказал я и почувствовал, что начинаю вести себя чуть более развязно, чем нужно в данной ситуации. В конце концов она не виновата, что даже ее запах меня раздражает, думал я. Я тоже многих раздражаю, думал я. Большинство людей раздражает, как я здороваюсь, думал я. Или как я прошу стакан содовой к кофе, думал я.
— Ничего страшного. Талантливому человеку многое простительно.
— Я не считаю, что талант дает человеку право вести себя, как ему вздумается, — сказал я.
— Полагаю, вы немного лукавите.
— Я вполне серьезно, — сказал я.
— Тогда зарежьте себя талантливо.
— Это идея, — сказал я.
— Вы еврей?
— Насколько мне известно, нет, — сказал я ошеломленно, поскольку орать мне это в лицо орали, но спокойно еще никто не спрашивал.
— Я знаю. Я только хотела видеть, какой вы, когда отвлечетесь от своей роли, — сказала она и принесла салфетку, чтобы вытереть с моего пиджака пролитый чай.
— Иногда я очень непосредственно реагирую, — сказал я, мне ужасно хотелось встать и выйти, но я чувствовал, что это будет неприлично, и поэтому положил еще два кубика сахару в остатки чая.
— Именно поэтому вы хороший писатель, — сказала она, затем взяла рукопись, и мы просмотрели текст от начала до конца. Сперва меня раздражало, что она нашла в ней не один десяток ошибок, которые я пропустил, я злился на самого себя, что был не очень внимательным и не убрал повторы, но через какое-то время напряжение спало, словно после несложной операции, которую нет смысла обсуждать с врачами. Эва хотела выбросить два рассказа, я с ней согласился. К третьей чашке чаю я попросил водки, и важные для меня германизмы остались, поскольку без германизмов некоторые пассажи на хрен не нужны, даже если это противоречит законам стилистики, фраза просто потеряет свою энергетику, потом она приготовила какие-то горячие бутерброды, потом я забыл у нее свою перьевую ручку.
— Ну, укусил? — спросила Эстер.
— Ты меня к ней снаряжала. А теперь догадайся, — сказал я.
— Думаешь, я смогу?
— Сейчас я тебя укушу, если не отстанешь.
— Лучше не надо. Я и без тебя истекаю кровью.
— Ты говорила, что они заканчиваются.
— Я тебя обманула. Как раз сегодня хлещет сильнее всего.
— Я запрещу грегорианский календарь. Я хочу, чтобы в месяце было триста шестьдесят пять дней.
— Тебе достаточно подождать двадцать лет. У меня закончится климакс.
— По-моему, ты обманываешь меня. Покажи кровь на простыне, — сказал я, но в следующее мгновение пожалел о сказанном. Ее лицо посерело, словно ее поймали с поличным, затем она молча пошла в ванную, я слышал, как она открывает кран. Я закурил, затем выкурил еще одну. Лучше бы она хлопнула дверью, думал я.
— Я могу войти? — спросил я.
— Конечно, — сказала она. Я вошел, она лежала в ледяной воде, покрытая мурашками. Крохотные пузырьки покрыли ее бедра и затвердевшие лиловые соски. Она смотрела на свое тело, словно на какой-то ненужный предмет, который использовать уже нельзя, а выбросить жалко.
— Иди сюда, — сказал я. Она позволила мне вынуть ее из ванны, я вытер ее и отнес в комнату, но даже под одеялом она дрожала.
— Дай сигарету, — сказала она, я прикурил ей сигарету, но она сломалась у нее в пальцах.
— Ты ведь веришь, что я еще… — сказала она.
— Не верю, — сказал я.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Знаю, — сказал я.
— Тогда почему Бог мучает меня? — сказала она и, вцепившись мне в шею, наконец разрыдалась. — Почему я до сих пор жива? Я не хочу жить! Убейте меня, убейте!
За соседним столиком сидел мужчина лет пятидесяти, с изможденным лицом, в кедах и в клетчатом пиджаке, и уже полчаса читал какую-то книгу довоенного издания. Наконец он отложил книгу, позвал Нолику и заявил, что в пиво угодила муха. Нашлись свидетели, которые утверждали, что он сам кинул муху в кружку, поскольку видели, как он доставал что-то такое из спичечного коробка.
