Гор Видал - Майра
Я отшатнулась от него, словно в ужасе.
– Расти! Ты отдаешь себе отчет, с кем ты говоришь?
– Да, мисс Майра. Извините. Я не хотел оскорбить вас.
– За кого ты меня принимаешь? – В качестве аргумента я захватила его тяжелые шары в руку. – Это принадлежит Мэри-Энн, и никому больше, и, если я когда-нибудь узнаю, что ты играешь в эти игры с кем-либо еще, я позабочусь, чтобы мистер Мартинсон засадил тебя лет на двадцать.
Он побелел.
– Извините. Не знаю, как это у меня вышло. Я подумал, что может… то, как вы… то, что вы делали… Я, правда, прошу простить меня, – его слов почти не было слышно.
– Да, у тебя есть за что просить прощения, – я отпустила его; шары упали вниз и какое-то время качались, как пара маятников. – В любом случае, даже если бы я хотела, чтобы ты – как ты выражаешься – трахнул меня, совершенно ясно, что ты не смог бы это сделать. Ты какое-то недоразумение, а не жеребец.
Он вспыхнул, но ничего не сказал. Я приготовилась нанести коронный удар.
– Однако в качестве урока я трахну тебя. Это его доконало.
– Трахнете меня? Как?
– Вытяни руки вперед.
Он выполнил приказание, и я связала их вместе хирургическим жгутом. Не зря же я когда-то была медсестрой.
– Зачем вы это делаете? – беспокойство его возросло.
Указательным пальцем я ткнула его в мошонку, заставив вскрикнуть от боли:
– Никаких вопросов, мой мальчик.
Проверив, надежно ли связаны руки, я опустила смотровой стол так, что он стал на уровне двух футов от пола.
– Ложись, – приказала я. – На живот.
Заинтригованный, он сделал, как было сказано. Я прикрепила связанные руки к краю металлического стола. Как говорится, он был полностью в моей власти. Если бы я захотела, я могла бы убить его. В мои фантазии, однако, никогда не входило убийство или другое насилие, я не выношу крови, предпочитая причинять боль более утонченным способом, например, полностью разрушая представление человека о себе как о сексуальном триумфаторе.
– Теперь стань на колени.
– Но…
Сильный шлепок по ягодицам положил конец любым возражениям. Он стал на колени, сдвинув ноги и сжав ягодицы. Он напоминал пирамиду, в основании которой были голова и ноги в белых носках, а вершиной служил копчик. Я была готова к финальной стадии.
– Раздвинь ноги. Шире! – скомандовала я. С неохотой он раздвинул ноги так, что лодыжки вытянулись вдоль краев стола. Передо мной открылся вид, который нравился мне больше всего: тяжелая розовая мошонка, свисающая в промежность, а над ней под крестцом слегка поблескивает на свету сфинктер. Осторожно, стремясь не нарушить гармонию, я клала мазки на полотно, которого даже Мэри-Энн не доводилось видеть, не то что – осквернять.
– Что вы делаете? – голос был слабым, как у ребенка.
Начался настоящий террор.
– Запомни, ты должен полностью расслабиться. Иначе тебе может быть очень больно.
Затем я подняла кверху юбку, открыв закрепленный у меня на поясе искусственный пенис, который я выпросила вчера у Клема, притворившись, что хочу сделать с него слепок и использовать как подставку для лампы. Это весьма позабавило Клема.
Расти испуганно закричал:
– О нет! Ради бога, не надо!
– Сейчас ты узнаешь, что чувствует девушка, когда ты играешь с ней в мужчину.
– Господи Иисусе, вы разорвете меня! – голос дрожал от страха. Когда я стала приближаться к нему, держа пенис прямо перед собой, как сам бог Приап, он пытался освободиться от пут, но безуспешно. Тогда он пробовал сделать иначе: сдвинул ноги, дабы избежать проникновения. Бесполезно. Я снова раздвинула их и приставила свой таран ко входу.
На мгновение я заколебалась: отверстие было размером в десятицентовик, а муляж – дюйма два в толщину и около фута длиной, и я действительно могла поранить его. Но потом я вспомнила, что Майрон не задумывался о том, какие размеры имеет тот или иной объект, и решила, что то, что мог делать хрупкий Майрон, сделает пусть и неопытный, но крепкий Расти.
Я нажала. Розовые губы раскрылись. Головка вошла и остановилась.
– Не могу, – простонал Расти. – Я действительно не могу. Он слишком большой.
– Просто расслабься, и все будет в порядке. Не волнуйся.
Он попытался сделать, как нужно, и расслабиться, и головка вошла, хотя Расти даже задохнулся от боли.
Я торжествовала. Я отомстила за Майрона. Вся его жизнь, после того как он потерял невинность, приносила ему одни страдания. Сейчас я, Женщина-Победительница, уничтожала символ разрушителя (в лице Расти).
Удерживая Расти за бедро, я вдвигала дальше. Он кричал от боли.
Но я была неумолима. Я продвинулась еще глубже и надавила на предстательную железу; результат этого я обнаружила, потрогав в промежности: вне всяких сомнений, эрекция, которой он не мог одарить меня раньше, была достигнута. Размеры оказались вполне подходящими, а твердость – как у металла.
Но когда я двинула свое орудие еще дальше, пенис от боли опять стал мягким, а Расти снова закричал, умоляя меня остановиться; но словно одержимая, я гнала, гнала и гнала моего жеребца в запретную страну, вскрикивая от испытываемого мною своего рода оргазма и не обращая никакого внимания на прерывистые вопли Расти, усиливающиеся по мере того, как я проникала все дальше и все больше заполняла эту невинную плоть. О, это был священный момент! Я была одной из вакханок, одной из множества служительниц темного кровавого культа, я была сама как всемогущий и дикий бог, лишавший древних афинян человеческого достоинства. Я – вечная животворная плоть, я – источник жизни и ее разрушитель, я – сосуд, в который подчиненный моей прихоти мужчина отдает свое семя и свою кровь!
Кровь таки появилась. И сразу же мое возбуждение сменилось грустью и разочарованием. Я вовсе не хотела повредить эту слабую плоть, но так получилась, что я это сделала; когда я вытащила свое орудие, оно было алого цвета. Пока я, обмыв поврежденное место (как любящая мать), обрабатывала небольшой разрыв, Расти не пошевелился. (Как часто я проделывала это с Майроном.) Потом я отвязала его.
Он стоял потрясенный; на его лице было страдание. Пока я смывала следы насилия с инструмента и прятала орудие в сумку, он молча оделся.
Только после этого он произнес:
– Могу я идти?
– Да, теперь можешь, – я села за докторский стол и открыла эту записную книжку. Он был уже у двери, когда я сказала:
– Ты не хочешь поблагодарить меня за все мои хлопоты?
Он оглянулся, его лицо ничего не выражало. Еле слышно он пробормотал:
– Спасибо, мэм, – и вышел.
Вот так Майра Брекинридж одержала одну из величайших побед в истории ее пола. Победу, которая, однако, не может считаться полной, хотя я и стала единственной из женщин, ощутившей себя всемогущим божеством.
30Я сижу за ломберным столиком. Из окна я вижу вращающуюся деву перед «Шато Мармон»; только сейчас она неподвижна. Нет электричества? Ремонт? Или решили ее наконец убрать? Вопросы принимают символическое значение, потому что для меня она – это Голливуд. Она не должна оставлять Стрип без присмотра.
Сегодня Расти не пришел на занятия. Если бы он появился, я была бы разочарована. Но меня обеспокоило, что не было и Мэри-Энн. Раньше она никогда не пропускала мои уроки.
Встревожившись, я позвонила мисс Клафф узнать, присутствовала ли Мэри-Энн на ее занятиях.
– Нет, о ней ни слуху ни духу. Но вы же знаете, каковы эти девушки. Может, у нее какие-то дела… – в трубке слышался заливистый смех мисс Клафф.
Я позвонила в общежитие девушек. Дежурная сказала мне, что Мэри-Энн не пришла ночевать и она уже сообщила об этом Баку.
Признаюсь, я не на шутку перепугалась. Расти рассказал ей? В это невозможно поверить. Мужская гордость (неважно, насколько она ущемлена) вряд ли позволила бы ему сделать это. Но он мог сказать ей что-то, что заставило ее покинуть Академию… и меня. Я вдруг представила их вместе в Мехико, накурившихся марихуаны и испытывающих невероятное блаженство. Эта картина повергла меня в уныние. Я постаралась подбодрить себя мыслью, что Расти состоит под надзором и не имеет права покидать Лос-Анджелес, а тем более пересекать границу.
Ничего не прояснилось и к тому времени, когда мне позвонили от Бака: он ждет меня в пять часов у себя. Когда в назначенное время я вошла, он выглядел очень довольным. Вместе с ним в кабинете был еще один тип типично калифорнийского вида: загорелое, ничего не выражающее лицо, светло-серые глаза и эта пошлая улыбочка, запечатленная на лице каждого, кто обречен жить у наводящих уныние волн Тихого океана. Просто удивительно, как на протяжении жизни всего лишь одного поколения все эти суровые протестанты из Новой Англии, несгибаемые переселенцы из Айовы и изобретательные нью-йоркские евреи превратились в совершенно однородную массу туземцев, что только и может существовать в этом влажном насыщенном миазмами климате, где мысли заменяются грезами, чувства притупляются, а индивидуальные отличия стираются настолько, что каждый есть все и ничего, мужчина – это женщина и наоборот, а все вместе есть нечто.
