Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом
И вот эти несчастные просят Александра не возвращать их на родину, в Грецию, а оставить здесь, в Персеполе, который они построили: попав в Грецию с такой внешностью, «каждый из них чувствовал бы себя изолированным, там они вызывали бы жалость, были бы отбросами общества».
Подъезжаем к Персеполю.
В город ведет широкая и длинная лестница. С одной ее стороны тянется высокий, высеченный в темно-сером, прекрасно отшлифованном мраморе рельеф: ленники шествуют к царю, чтобы принести ему верноподданическую клятву. На каждую ступеньку — а их больше десяти — приходится по одному леннику. Мы восходим на ступень, и нас сопровождает приписанный к ней ленник; мы делаем еще шаг, и он передает нас следующему, а сам остается на месте, охраняя свою ступеньку. Поразительно, что высеченные фигуры по размеру и форме абсолютно тождественны, до мельчайшей детали. На них богатые, до самой земли одеяния, навороченные головные уборы, обеими руками каждый держит перед собой длинное копье, на плече — узорный колчан. Выражение лица серьезное, и, хотя ожидает их акт челобития, все держатся прямо, полные величественного достоинства.
Идентичность ленников, сопровождающих нас при юсхождении по ступеням, производит парадоксальное впечатление движения при их абсолютной бездвижности; пока мы идем, мы видим одного и того же ленника, и в то же время создается впечатление, что, постоянно двигаясь, мы не сходим с места, как будто нас держат какие-то невидимые хитрые зеркала. Наконец мы достигаем вершины и теперь можем оглянуться назад. Вид прекрасен: под нами, внизу, расстилается безбрежная, в эту пору дня вся залитая ослепительным солнцем равнина, которую пересекает только одна дорога — ведущая в Персеполь.
Эта обстановка создает две прямо противоположные в психологическом отношении ситуации.
Со стороны царя: царь стоит на вершине лестницы и смотрит на равнину. Он видит, как на другом ее конце, то есть очень-очень далеко, появляются какие-то точки, пылинки, зернышки, едва заметные и трудно различимые крошки. Царь смотрит, думает, что бы это могло быть. Через некоторое время пылинки и зернышки приближаются, растут и постепенно принимают какие-то очертания. Это, наверное, ленники, думает царь, но, поскольку первое впечатление самое важное, а ему вообразились пылинки и зернышки, они запечатлеваются в его мозгу именно такими. Проходит еще какое-то время, уже видны фигурки, очертания. Не ошибся, говорит царь окружившим его царедворцам, точно: ленники, я должен идти в Зал Приемов, чтобы успеть сесть на трон, пока они дойдут (царь не разговаривает с подданными иначе, как сидя на троне).
А теперь ситуация, как она видится со стороны всех прочих, в том числе и ленников: они появляются на противоположном конце Персеполя. Они видят его великолепные, поражающие воображение строения, его позолоту и керамику. Потеряв дар речи, падают они на колени (но хоть и падают на колени, это еще не мусульмане, которые дойдут сюда через тысячу сто лет). Придя в себя, они встают, отрясают пыль с одежд своих. Это видит царь — как движение пылинок и крошек. Теперь, по мере приближения к Персеполю, растет их восхищение, но вместе с тем растет и смирение, чувство собственного ничтожества, малости, бренности. Да, мы — ничто, царь может сделать с нами все, что только захочет, если даже повелит идти на смерть, мы примем ее беспрекословно. Но если им удастся выйти отсюда целыми и невредимыми, какой высоты они достигнут в глазах своих соплеменников! «Это тот, который был на приеме у царя, — скажут о нем. А потом: — Это сын того, который был на приеме у царя, потом внук, потом правнук и т. д.» — род получает охранную грамоту на многие поколения.
По Персеполю можно ходить и ходить. Здесь пусто и тихо. Никаких гидов, охранников, торговцев, агентов. Джафар остался внизу, и я один, среди большого кладбища камней. Камней, уложенных в колонны и пилястры, украшенных рельефами и порталами. Ни один камень не сохранил природной формы, не остался таким, каким его нашли в земле или в горах. Все тщательно отесаны, подогнаны, обработаны. Сколько же многолетнего кропотливого труда вложено здесь, сколько пота и тяжкого труда тысяч и тысяч людей. Сколько же из них, тащивших эти гигантские глыбы, погибли? Сколько пали от истощения и жажды?
Обычно, когда смотришь на мертвые уже храмы, дворцы, города, возникает вопрос о судьбе строителей. Об их боли, о сломанных руках и ногах, о выбитых осколками камня глазах, о суставах, скрученных ревматизмом. Об их несчастной жизни. Их страданиях. И тогда невольно возникает вопрос: могли бы все эти чудеса возникнуть без страданий? Без плети надсмотрщика? Без страха, поселившегося в душе раба? Без тщеславия в сердце властителя? Словом, могло бы возникнуть великое искусство прошлого без того, что есть в человеке низкого и подлого? Не создала ли его убежденность в том, что низкое в человеке может быть побеждено только возвышенным, прекрасным, что только через напряжение сил и воли можно создать нечто прекрасное? И что единственное, что никогда не меняется, — это красота? И существующая в нас тяга к прекрасному?
Прохожу далее через пропилеи, через Зал Ста Колонн, через Дворец Дария, Гарем Ксеркса, через Великую Сокровищницу. Ужасно жарко, и совсем не осталось сил ни на Дворец Артаксеркса, ни на Зал Совещаний, ни на десятки других построек и руин, образующих этот город мертвых царей и забытых богов. Я спускаюсь по большой лестнице мимо череды ленников, идущих принести клятву верности царю.
Возвращаемся с Джафаром в Шираз.
Я бросаю взгляд назад: Персеполь делается все меньше и меньше, его все плотнее закрывает поднимающаяся из-под колес машины пыль, и наконец он совсем исчезает за первым поворотом при выезде из города.
Я возвращаюсь в Тегеран.
К толпам демонстрантов, к песням и скандированию, к гулу выстрелов и запаху газов, к снайперам и букинистам.
Со мной Геродот; он рассказывает, как Мегабаз, один из военачальников Дария, оставленных по его приказу в Европе, покоряет Фракию. Есть среди фракийских народов некие травсы. Образ жизни травсов в общем такой же, как и у других фракийских племен. Только обычаи при рождении и кончине у них особенные. А именно вот какие: вокруг новорожденного младенца родные усаживаются и плачутся о том, сколько горя предстоит перенести ему в жизни, перечисляя все человеческие горести и заботы. Покойника же погребают под шутки и веселье, отмечая, что он уже избавился от всех жизненных зол и печалей и пребывает теперь в полном блаженстве.
Почести для головы Гистиея
Я выехал из Персеполя, а теперь покидаю Тегеран, чтобы вернуться (во времени на двадцать лет назад) в Африку, но по пути я должен сделать еще одну остановку — мысленную — в греко-персидском мире Геродота, ибо над ним стали собираться грозные тучи.
Итак:
Дарию не удается покорить скифов; его, азиата, останавливают у ворот Европы. Он видит, что их не победить. Более того, им вдруг овладевает страх, как бы они не догнали и не уничтожили его, а потому под покровом ночи он начинает отступление-бегство, мечтая лишь об одном: покинуть Скифию и как можно скорее вернуться в Персию. Он отступает со всей своей громадной армией, скифы же немедленно пускаются за ним в погоню.
Обратный путь для Дария только один: через мост на Дунае, который он сам построил, когда начинал вторжение. Этот мост находится под охраной ионян (греков, населявших Малую Азию, которая во времена Геродота находилась под персидским господством).
А тем временем дела в мире принимают такой оборот: зная короткий путь и имея в своем распоряжении коней, скифы успевают к мосту раньше персов и собираются отрезать им путь к отступлению. Они обращаются к ионянам, чтобы те разрушили мост: это позволило бы скифам расправиться с Дарием, а ионянам вернуло свободу.
Предложение для ионян, казалось бы, прекрасное; они собираются на совет, первым слово берет Мильтиад и говорит: «Замечательно! Ломаем мост!» — и все поддерживают его (в совещании участвует не народ Ионии, а тираны, фактические наместники Дария, навязанные им народу). И тогда слово берет Гистией из Милета, который придерживался другого мнения. По его словам, каждый из них в настоящее время является тираном в своем городе милостью Дария. Если же могущество Дария будет сокрушено, то ни сам он, Гистией, и никто другой уже не сможет сохранить своей власти над городом, ибо каждый город предпочитает народное правление тираническому. С этим мнением Гистиея тотчас же согласились все участники совещания, хотя раньше все соглашались с мнением Мильтиада.
Эта перемена мнения имеет разумные основания: тираны поняли, что, если Дарий потеряет трон (и наверняка голову), они на следующий же день тоже потеряют должности (и наверняка головы); скифам они сказали, что мост разберут; а на самом деле сохранили его, дав возможность Дарию безопасно вернуться в Персию.
