Константин Кропоткин - …и просто богиня
Ева с удивлением смотрит на меня, словно только сейчас разглядев во мне способность к каким-то чувствам. Влюбленные — особенно несчастливо влюбленные — эгоистичны. Они холодны, в некотором смысле.
Снегурочки.
— Когда-нибудь я его возненавижу, — ровным голосом повторяет Ева.
— Наверное, — мне нечего добавить.
Мы рассчитываемся и выходим на свет.
РИТА
МНИМАЯ
Про нее — скорее, мнимую, — я бы, наверное, написал такую историю.
«Рита (да, все та же „Рита“) не увидела Ревекку, хотя стояла в двух всего от нее шагах. Рита пила свою странную смесь — „шампанское на клубнике“ — а взбудоражена, почти оглушена была, конечно, не от близости незнакомой женщины (унылой на вид, как предъявили потом фотографии) и не от щекочущего ноздри сладковатого напитка.
Рита была влюблена, а прочее никакой роли не играло.
Их знакомству с Олегом был всего день. Точнее — сутки. Только вчера вечером пришла Рита в ресторан, одна, заказала себе полное меню (и выбирать не пришлось — прошлась только пальчиком по советам шеф-повара, витиевато прописанным на шершавой желтовато-бежевой бумаге), с аппетитом поела, поглядывая на всех сразу и никого совершенно не выделяя, а когда подошло время кофе (она заказала двойной эспрессо без сахара, черный, обжигающий — и специально попросила, чтоб, заварив, несли немедленно) выпила эту крошечную темную лужицу из толстокожей маленькой чашки и увидела, наконец, за другим столом Олега. Она назвала себя, предложила, чтобы он пересел к ней, потому что „одинокой неприлично“, а у него — незнакомого — „приличный вид“. Все сложилось один к одному — бывает так, когда события складываются естественно и верно, будто меч вошел в ножны. Он и вошел — было хорошо той ночью, все получилось, как она и думала; вернее, она и не думала ничего, а каким-то чутьем заранее поняла, что сложится и вложится — потому что пришло время. Дождавшись, когда Олег заснет, Рита вызвала такси, спустилась вниз с его последнего этажа, уехала домой, к Сергею, который еще сидел перед компьютером и лицо его озарялось резким светом (работал? играл? возбуждался на порнуху?). Она легла спать, а следующим непоздним вечером пришла на праздник в городском парке, куда позвал ее новый любовник.
Рита была уже влюблена. Так быстро все бывает в жизни.
Она там тоже была. Его бывшая. „Ревекка“.
Рита не знала еще о ее существовании, да и на летний концерт пришла не для того, чтобы глазеть по сторонам — ничего не помнила Рита. Вспоминая, она чувствовала только шипучее изумление: надо же, влюбилась.
Как показали потом фотографии, Ревекку было легко не заметить. Небольшое тело на полпути от груши к яблоку; длинный нос с особым завитком на конце, придающим лицу выражение отчетливо овечье; пушистые темные волосы. На ее месте Рита обрезала бы волосы в каре, открыла бы шею, наверняка трогательную, как всегда бывает у маленьких женщин; поменьше увлекалась бы рюшами и оттенками лилового; она избрала бы простую, но ясную асимметрию — достаточно всего-лишь сбить фокус, чтобы из невыигрышной милой овцы сотворить статуэтку, будто высеченную небанальным автором. И волосы, пожалуй, чуть-чуть бы осветлила. У Ревекки были черные блестящие глаза — и следовало бы не стирать, а выделять эту плотную, насыщенную густоту.
У Ревекки было обиженное выражение лица и близкопосаженные глаза из блестящей непрозрачной эмали.
Как же жалела Рита, что не заметила Ревекку в толпе. Ничто и ничто, никак, никоим образом не сказало ей, что сошлись они — две — в первый и единственный раз, и было это у края моста: Ревекка покидала его, сходила, к земле, а Рита тянулась в противоположном направлении, она готовилась ступить на узкую шаткую поверхность над водой внизу, мутной и длинной. Они разошлись, даже не соприкоснувшись плечами. Хотя, может быть, Ревекка прочла что-то в лице Олега, что-то, что могло бы сообщить ей, что прищуренная худая баба в искристо-синем, к которой отошел от нее Олег, которую осторожно взял под руку — она не просто очередная блядь, забравшаяся к нему в постель. Ревекка прожила с Олегом десять лет и должна была уметь читать по нему больше, чем Рита, которая к полутонам и умолчаниям приспособлена еще не была.
Рита видела тогда только свое чувство и детали не могли играть важной роли. Она была смертельно влюблена. Ой, мамочки.
Перебравшись в холостяцкое свое жилье, Олег не выбросил и не спрятал фотографии Ревекки. Олег — не из тех, кто клянет своих бывших, кто сжигает их фотографии, а с ними и мосты (и не из тех он, кто раздумывает, пытается понять, почему не сжигает, и не клянет почему). У них с Ревеккой — по его словам — такая была история. Ревекка несколько лет была частью его жизни, но им пришлось расстаться. Она сказала, что больше его не любит, Олег, поразмыслив, и за собой признал то же самое. Разошлись. Каждый зажил сам по себе. Что-то происходило в жизни Ревекки, а у Олега однажды летом наступил момент, когда поздним вечером он проголодался, зашел к итальянцам, сел на невысокий диван, но, выпив воды (он был за рулем), еды так и не дождался — его окликнула Рита, дальнейшее известно.
В том углу парка, где бренчали цыганщину, в закуте, отгороженном для „випгостей“ грубо обструганными досками, заставленном светлыми диванами, увешанном светлыми же полупрозрачными занавесками, как парусами, людей было много. А Ревекка была, скорей всего, прилично одета, она прилично себя вела — она имела невыразительно приличную внешность, так что с толпой слилась запросто, и, конечно, зря кляла себя Рита, что была такой слеподырой курицей, что не удосужилась греховодница даже глаза пошире раскрыть, увидеть важное, а не слушать шипучее и колкое — тщетное — внутри себя море.
А потом они ушли — опять к нему, пить, смеяться, трахаться. Он тогда ни слова не сказал Рите о встрече со своей „бывшей“, да и не должен был.
У кого их — бывших — нет?
Только бывшие и делают нас настоящими.
Как-то днем, через недели две после той встречи, для Риты мнимой, Олег позвонил и сказал грустным голосом, что Ревекки больше нет. Пришла домой — и прихватило. Сердце. Ревекка умерла на руках у соседки. Постучалась, пожаловалась — та даже не успела вызвать „скорую помощь“.
Рита не расслышала в голосе Олега ничего, кроме легкой грусти, и к смерти незнакомой женщины, о которой знала к тому времени совсем немного, отнеслась как к заметке в газете — знаю, да, люди, увы, внезапно смертны.
— Приношу свои соболезнования, — сказала Рита. А месяцев через семь или девять переехала к Олегу — так сложились обстоятельства.
Дом был холостяцкий — и к лучшему, Рита, почему-то брезгуя, не смогла быть жить в квартире, обставленной чужой женщиной. А Ревекка, эта приличная еврейская женщина с овечьим лицом, уже влезла в жизнь Риты, она не настаивала на своем присутствии, но, проявляясь пунктиром, вечно была. „Я здесь“, — указывала она то через фотографию, то безделушку, подаренную по неясному поводу, то через обшарпанную деревянную раму, которую Олег покупал с Ревеккой сообща, на блошином рынке.
Олег мало говорил о своей жизни с Ревеккой. Он вообще неразговорчив, считая почему-то, что многое (если не все) следует по умолчанию. Рите оставалось лишь догадываться, как он жил с Ревеккой, и почему она попросила его вон — ведь явного повода не было. Повод был, наверное, но Рита, чего-то, должно быть, не зная, его просто не видела — она только чувствовала какую-то тяжесть в глубокой глуби темной воды, которую мне, рассказчику, хочется именовать еще и бесконечно длинной.
Ревекка беспокоила Риту. И не только потому, что полезно знать, от каких женщин уходят любимые мужчины. Рите казалось, что, угадав суть этой невыразительной женщины, она будет лучше понимать самого Олега, который оставался для нее не совсем понятен. Она не исключала даже, что он страшен может быть, и когда-нибудь она сама, узнав какую-нибудь отвратительную тайну, захочет уйти от него. Ведь попросила же Ревекка его вон; хотела дожить с ним до старости, но взяла и выгнала.
В их последнюю встречу — в парке — Ревекка сказала Олегу, что надеялась на их воссоединение. Она была приличной женщиной, и, говоря такое, наверняка не шутила, не кокетничала („воссоединение“ — таким и было слово). Олег — не такой уж эгоист, ему должно было сделаться грустно, что их с Ревеккой общая история подошла к концу. Мостик над темной водой уже не принадлежал этой женщине с горделивым именем и внешностью скучной толстоватой овцы, да и сама Ревекка это наверняка знала. Если бы Ревекка действительно чувствовала способность вернуть его, она вряд ли стала бы говорить ему, что „надеялась“. Так мужчин не возвращают, а она была неглупа.
Почему она не завела от него детей? Если бы у них были дети, Олег никогда от нее бы не ушел. Он не позволил бы детям расти безотцовщиной, каким вырос сам, ведь это единственное, о чем он говорит с видимой мукой, а в остальном облачается в любимый теплый, лишенный жесткости и углов кокон.
