Олег Рой - Эдельвейсы для Евы
И я решил поехать следом за Добряковым. Девяносто пять процентов из ста было за то, что он сейчас поедет домой в Химки — однако оставались же еще и пять процентов другой вероятности. Кто знает, может быть, именно сейчас он решит навестить берлогу, где спрятана моя несчастная Светка…
Регинка быстро поймала машину (к сожалению, разобрать адрес, который она сказала водителю, мне не удалось) и укатила, а Толстяк уселся в свой «мерин». Похоже, он не шутил — он действительно собирался вести машину, несмотря на то что находился в изрядном подпитии. И хотя я сегодня уже слышал об этом от обеих его женщин — и от Змеи, и от Ежихи, — мне все еще верилось с трудом. Наверное, протестовал внутренний кодекс профессионала.
«Мерс» отчалил от своей стоянки, и я привычно пристроился у него в хвосте. Время было уже позднее, и поток машин заметно поредел, однако сказать, что дорога опустела, было никак нельзя. Мне это было на руку — я не бросался в глаза, но и не терял Добрякова в толпе.
Надежды мои не оправдались — Толстяк, похоже, ехал домой. Во всяком случае, направлялся он точно в сторону Химок. Сначала он вел машину вполне прилично, но чем дальше мы отъезжали от центра и чем меньше автомобилей становилось вокруг, тем больше он расслаблялся. «Мерс» стал вилять, разок выскочил на встречную полосу и все чаще игнорировал красный свет светофоров.
Вот очередной светофор издалека замигал нам зеленым, предупреждая, что путь скоро будет закрыт. Перекресток был далеко, но Добряков даже не сбавил скорость своего «мерина». Вокруг вроде бы было пусто, и он, видимо, решил проскочить. «Мерседес» уже пересекал перекресток, игнорируя красный огонь, как вдруг сбоку, как из-под земли, вылетела «Газель». Раздался такой ужасающий грохот и лязг, что я инстинктивно зажмурился, машинально ударив по тормозам. А когда открыл глаза, то увидел, что серебристый красавец «Мерседес» отлетел в сторону и со всего размаха врезался в столб. Я не первый день за рулем, видал аварии и пострашнее, но и тут зрелище было не из приятных. Вся передняя часть машины была смята буквально в лепешку.
Я выскочил из своего автомобиля, не зная, куда бежать сначала — к «мерсу» или к «Газели». Грузовичок вроде пострадал меньше — у него оказались разбита фара да изрядно помят радиатор. Дверь «Газели» отворилась, и из нее медленно выбрался водитель — совсем молодой парень, почти пацан. Он был бледен и страшно перепуган, но, к счастью, жив и на вид цел. Он хотел что-то сказать, показывая рукой на «Мерседес», и не мог выдавить из себя ни слова, так его трясло.
— Батюшки, да что же это такое делается, ужас-то какой! — услышал я за спиной женский голос. Из остановившейся сразу за мной старенькой «шестерки» выскочила невысокая полная женщина лет шестидесяти и подбежала к нам.
— Я не… не…: он… сам… — бормотал парнишка. Женщина обняла его и прижала к себе:
— Успокойся, сынок, успокойся… Ты ни в чем не виноват. Это он на красный свет ехал, оглашенный… Мы все видели, вот с… — Она обернулась ко мне: — Как тебя зовут?
— Гера, — отвечал я.
— Ну, вот я и говорю… Мы с Герой все видели, все милиции расскажем, как что было… Ты сам-то в порядке? Руки-ноги целы? Голова не болит? Ну, вот и славно… А ты, Гера, чего застыл, как Лотова жена? Вызывай скорее неотложку, может, он там жив еще? — Она кивнула на остатки «Мерседеса». — И в милицию тоже звони. Я сама бы позвонила, но у моего сотового только что батарейка разрядилась…
До приезда «Скорой» и гаишников мы с ней успели кое-как привести парня в чувство и поверхностно исследовать «мерс». Но водитель не подавал никаких признаков жизни. Открыть дверь и вытащить его тоже оказалось невозможно.
Да, не ожидал я, что сегодняшний вечер закончится именно так! Впрочем, Толстяк, наверное, тоже не ожидал, что его жизнь оборвется таким вот плачевным образом… Прибывшие на место происшествия врачи и милиционеры подтвердили, что Добряков Михаил Борисович, 1949 года рождения, уроженец подмосковного города Дмитрова, скончался на месте от полученных в результате аварии травм, несовместимых с жизнью. За рулем он находился в состоянии алкогольного опьянения, грубо нарушал правила дорожного движения, и, судя по свидетельствам очевидцев, дорожно-транспортное происшествие случилось по его вине.
Все это разбирательство заняло довольно много времени. Я как раз подписывал последний протокол, когда в кармане заверещал мобильник.
— Алло, Пистолет, это я!
— Да, Семушка, привет!
— Слушай, ну ты сможешь нас отвезти? Если нет, то так и скажи, мы такси возьмем. Без обид.
Черт, я же обещал отвезти их с семьей в аэропорт! Совсем из головы вон из-за всех этих дел…
— Конечно, старик, какие проблемы? Сейчас буду.
Так что в ту ночь мне пришлось проехать мимо Химок еще дважды — когда вез Семушку с женой и двумя детишками в «Шереметьево» и обратно. Откуда у меня на все это силы взялись — ума не приложу!
Глава 10 Виктория. Сильней любви в природе нет начала
После просмотра второй кассеты и спешного отъезда Германа Виктория опять прилегла и снова попыталась уснуть, но у нее ничего не вышло. В окно светило радостное майское солнце, и на душе у нее тоже было светло. Шесть дней, проведенных в разлуке с Игорем (пока она ездила на Украину, он навестил мать в деревне под Санкт-Петербургом), показались вечностью. Но сегодня он уже возвращался — а это значило, что вечером, ну, в крайнем случае завтра днем они обязательно увидятся. И Вика была счастлива. Она верила, что и у Германа тоже все будет хорошо — он съездит в Германию, получит наследство, отдаст деньги и снова обретет дочь. И тогда оба они — и брат и сестра обретут то, к чему сейчас стремятся. «Герман будет с дочкой, а я буду с Игорем! — сказала она себе. — Так должно быть по справедливости. Мы оба заслужили счастье».
Как же не везло ей до Игоря с мужчинами, боже, как не везло! А она, Вика, ведь была очень увлекающейся натурой. Сколько себя помнила, мечтала о любви, тайком от матери читала по ночам Бальзака, Золя и Мопассана, сочиняла в своем воображении упоительные романы, где главной героиней была она сама. Лет с двенадцати все ее существо жило каким-то неясным смутным томлением. Вика сама не знала, чего хотела и о чем грезила, чувствовала только, что это что-то необыкновенное, чудесное и манящее… Но не смела поделиться своими переживаниями ни с кем — кроме Берты. Лишь одна Берта понимала ее, без оскорбительной улыбки выслушивала ее туманные фантазии, отвечала на наивные вопросы, что-то уточняла, объясняла, рассказывала. После разговоров со старшей подругой Вика с удвоенным рвением выискивала в книгах места, где говорилось про «это», читать и перечитывать которые было очень любопытно и немного стыдно.
Мать, Мария Львовна, всегда была до ханжества строга во всем, что касалось вопросов пола. Любимым словом ее было «неприлично». Неприлично было сказать, что хочешь в туалет, неприлично было носить юбку выше колен, неприлично было даже смотреть в кино на целующуюся пару.
Однажды, когда Берта была уже месяце на шестом, Мария Львовна с дочкой разбирали одежду Вики, чтобы посмотреть, что еще годится, а от чего уже надо избавляться.
— Мама! — сказала тогда Вика. — Давай отдадим это платье Берте. Мне оно велико, а ей будет как раз, она же беременна.
Лицо Марии Львовны покрылось красными пятнами.
— Не смей произносить такие слова! — закричала она. — Это неприлично для девушки.
С мальчиками Вика почти не общалась, более того, боялась и сторонилась их. Долгие годы все люди мужского пола казались ей какими-то особенными, словно инопланетными, существами. Оттого, наверное, и влюблялась она не в одноклассников, а в киноактеров, певцов, даже в литературных героев и персонажей, изображенных на картинах. Самым земным из объектов ее привязанности был военрук в школе, потому что он был похож на отца. Чувство это длилось дольше других, почти год, и о нем никто не знал — ни одна живая душа.
После признания Берты Вика со страшными предосторожностями взяла из отцовского кабинета медицинскую энциклопедию и ночью, прячась под одеялом, прочла все более или менее подходящие статьи. Поняла далеко не все, но в сочетании с рассказами Берты почерпнутые из энциклопедии сведения дали ей хоть какие-то теоретические знания. Практических же у нее не было очень долго. Ни в старших классах, ни на первых курсах консерватории у нее еще не случилось ни одного романа. Да что там романа, легкого флирта, простого ухаживания, самого невинного дружеского общения с юношей — и того не бывало.
Долго искать причины этому не приходилось — их было более чем достаточно. Во-первых, Вика сильно отличалась от своих сверстниц, причем отличалась явно невыгодно. Без косметики, с волосами, убранными в нелепый пучок, который ее старил, в мешковатых невзрачных костюмах, она была «серой мышью» или «синим чулком», кому какое название больше нравится, — а такой тип женщин отнюдь не привлекает внимание противоположного пола. Во-вторых, знакомиться ей было, собственно, и негде — она не ходила никуда, кроме занятий, не бывала ни на вечеринках, ни в парках, ни на загородных прогулках. А в-третьих, Вика сама как огня боялась мужчин. Стоило кому-то из них заговорить с ней, она смущалась, краснела как свекла или, еще того хуже, принималась глупо хихикать. Вспоминать об этом ей до сих пор было стыдно.
