Иосиф Герасимов - Вне закона
— А ты похорошела, девочка! Больница на пользу пошла.
Нина села к столу, на котором стояла синяя ваза с цветами, сказала:
— Садитесь, — и сразу же, повернувшись к черноволосой женщине с необычно зелеными глазами, спросила: — Вы кто?
— Меня зовут Наталья Карловна, — ответила женщина, непринужденно села к столу, тут же открыла сумочку, достала плоскую пачку английских сигарет «Данхил» и перламутровую зажигалку. — Угощайтесь.
Нине сразу что-то в этой женщине не понравилось, ее простота скорее походила на бесцеремонность, и потому захотелось сразу одернуть эту Наталью Карловну.
— У нас в доме не курят.
— Ну что же, сделайте для меня исключение, — улыбнулась женщина ярко крашенными губами, — я пересяду поближе к окну.
Но с места она так и не сдвинулась, чиркнула зажигалкой, закурила. Нина решила ее не обрывать, нужно было показать — она не так уж и рада приходу Слюсаренко с этой женщиной, потому что знала: Конек-Горбунок просто не заявится, у него обязательно какое-нибудь дело, и коль скоро он не один, то и дело непростое.
— Ты, девочка, что такая злющая? — рассмеялся Слюсаренко. — Разве я тебя когда-нибудь обижал?.. Все-таки мы с тобой однокашники, если считать, что из одного котелка товарища Кирки харчимся… Семен Семенович, кстати, тебе кланяется.
— Ну зачем ты врешь, Слюсаренко. Он ведь мне все время звонит. Вчера из Ялты был звонок.
Слюсаренко внезапно нахмурился, сказал почти зло:
— Чего я никогда не делаю, то не унижаюсь до вранья. Это тебе надо бы знать… А Семсем прилетел. Более того, он оставляет кафедру. Я не знаю, ему ли предложили или он сам решил податься на пенсию. Но лекции читать будет.
— Как это оставляет? — ахнула Нина.
— Время сейчас такое. Возрастной ценз. Газеты надо читать, Нинуля. У тебя всегда с этим было плохо. Но не боись, он тебя не оставит. Защитишься как надо…
Все это время женщина сидела молча, курила неторопливо, и Нина ощущала на себе ее прозорливый взгляд.
— Ну ладно, — решительно сказала Нина. — Объясняй, наконец, зачем приехал. Не ради же привета от Семсема…
— Конечно, — согласился Слюсаренко. — Дело в том, девочка, что Володя Сольцев мой давний приятель. А вот Наталья Карловна — его мама… Сиди спокойно! Володя парень гениальный, и не потому, что министерский сынок. Для меня чинов, миленькая моя, нет, это ты знаешь… У него голова поставлена что надо. Теперь он в тюряге. И влепить ему могут много. Тут как раз то, что он сынок, против него работает, судьи любят, когда к ним в лапы родственники начальничков попадают. Бескомпромиссностью себе авторитет накачивают. И выручить его можешь только ты, милая девочка, только ты… Подожди, не рыпайся, я договорю. Хорошо ли тебе будет, если по твоей вине гениальный человек среди уркаганов будет загибаться?
Теперь она была вся напряжена: вот здесь, черт возьми, как все сплелось, как все выглядело неожиданно, уж менее всего она ждала, что тут окажется завязан Слюсаренко… А может, и неожиданности-то никакой нет. Ведь Конек-Горбунок с кем только не общался, жил в центре города, а мотался к ним в общежитие к этой грудастой, цыганистой Климовой, пропадал в мастерских художников. И кто только не числился в его приятелях: то экстрасенсы, то индуисты какие-то, то поборники русской идеи, борцы за восстановление храмов, даже те, кто намылился в Израиль, — уж очень он был всеядный, со всеми находил общий язык. Она-то и боялась Слюсаренко, потому что он всегда мог выкинуть самую неожиданную шутку. Климова, ее соседка по общежитию, любила говаривать: «Он и с патриархом может, и с раввином, и с народным артистом, и с диссидентом. Я его и люблю за то, что он вроде бы над всеми парит, со всеми завязан, а на самом деле плевать на всех хотел, потому что никому из них не верит, только себе». Нина не очень доверяла Климовой, сказала ей: «Это ты так о нем, потому что «подживаешь» с ним». А Климова в ответ: «Да он со всеми, с кем захочет, «подживает», но я неревнивая. Если он и на тебя нацелится, то и ты рухнешь, даже Витьку своего забудешь. У него на роду написано — стать великим, он им и станет, потому как никаких преград для него нет и быть не может…»
Конечно, Слюсаренко мог возникнуть везде, не только в этой истории. Она вдруг вспомнила: ведь не случайно, когда Виктор ей сообщил, что нашел насильника, она вдруг испугалась и подумала, беда не миновала, она только в изначальности, сейчас может произойти всякое… И вот — началось. А может быть, началось и раньше. Но она тут же рассердилась на саму себя. Ведь у нее есть Виктор, она вовсе не беззащитна. Как жаль, что сейчас его нет дома, но можно ему позвонить, и он мигом окажется тут, — телефон под рукой. Чего ей бояться Слюсаренко да еще этой вот черноволосой? Может быть, Конек-Горбунок и с ней «подживает»? Черт их разберет!
Нина прищурилась и спросила:
— Ну, а если бы тебе «гениальный человечек» ноги переломал? Ты бы тоже стал его выручать?
— Милая моя, — внезапно улыбнулся Слюсаренко, — неужто тебе не известно, сколько людей ежедневно по разным причинам, виноватых и невинных, идут под стражу, топают в зону, где каждый час могут сгинуть?.. Я не верю во всепрощенчество, это ложь, не верю и во всеединство. И как бы ни был Гераклит гениален со своим «из всего одно, из одного — все», он и в пору жизни своей был примитивен, примитивен и сейчас. Для меня все философские системы — рухлядь, не имеющая истинного практического значения. Я люблю возиться с конкретным фактом, анатомировать его. Ты тоже, прости меня, этим занята. Иначе к чему твоя работа? Не болтовня же она?.. Так вот, если конкретно, я бы задал прежде всего себе вопрос: а кто переломал? Если ничтожество — мне на него плевать, а если… обиду и перенести можно, но виновным в убиении человека, нужного человечеству, быть невозможно. Этого и не перенесешь…
Он говорил, облизывая губы, в глазах его резвилось веселье, и Нина обозлилась, сказала:
— Трепло ты, Слюсаренко. Какого черта ты мне проповедь начал читать?! Твой дружок изурочил меня, а я его поблагодарить за то должна. Да вались он… И не я его судить буду, а суд. Вот туда и катись со своей проповедью, объясни судьям, что все они олухи, хотят, чтобы существовал закон. Объясни, а я послушаю.
— Да кто же тебе говорит, что Володю наказывать не надо? — удивился Слюсаренко, но понять было нельзя — искренне или в насмешку. — Надо наказывать. Но если его по сто семнадцатой поведут, а к тому идет, то считай, это полный его конец… Я к чему тебя зову: пусть его наказывают, а не убивают.
— Ну и что же я, по-твоему, должна сделать?
— Да хотя бы сказать: почудилось тебе, что он приставать начал, ты и выскочила из машины. Может, так и было, кто вас знает?
— Прекрасно надумали, — усмехнулась Нина, хотя почувствовала, как обожгло ее горечью несправедливости. — Значит, говорить мне надо: я сама себя изурочила? Так? Ну и сука ты, Слюсаренко…
— Миленькая, осторожно на поворотах.
Нина стремительно сняла трубку телефона, быстро начала набирать номер.
— Сейчас ты у меня узнаешь повороты! — выкрикнула она.
Но он нажал на рычаг трубки, взял ее за руку, сказал, усмехнувшись:
— Не горячись… Мы еще не пришли к главному.
— Приходи! — выкрикнула она. Ей вдруг стало безразлично, что он скажет, как поведет себя, она не боялась его, сидела, сжимая палку, готовая в мгновение вскинуть ее и врезать по его толстым губам.
— Это уж я, — сказала Наталья Карловна, и Нина удивилась ее ровному голосу. Слушая Слюсаренко, возражая ему, Нина на какое-то мгновение забыла об этой женщине. А та повернулась к Слюсаренко, сказала: — Спасибо, дорогой мой, но мне с Ниной побыть надо вдвоем… Я бы рада была, если бы ты прогулялся…
Слюсаренко мгновенно встал и чуть ли не бегом направился на выход. Наталья Карловна загасила сигарету и бросила окурок в бумажку, которую, видимо, достала из сумки, соорудив из нее нечто вроде пепельницы. Бумажка была плотная, и Нина успела прочесть на ней: «Пригласительный билет». Наталья Карловна закурила тут же новую сигарету, она смотрела на Нину прямо, не мигая.
— Володя мой сын, — сказала она. — Каким бы он ни был — он мой сын. И что бы ни происходило на этом свете, я буду, я обязана его защищать. И поверьте мне, Нина, я употреблю для этого все возможности. А я не из тех, кто проигрывает… Нет, я этим вас не пугаю. И на эмоции жать не буду. Вижу, на вас это не подействует. Да и на кого это сейчас действует?.. Но мы обе — женщины. Вы еще не знаете, что такое материнство. Но узнаете. Это ведь далеко не всегда счастье, это и огорчения, даже горе… Если хотите знать, это горчайшая любовь, но все же любовь, и потому она так сильна, выше даже нынешнего рационального времени, дочерьми которого мы обе являемся… Как только я вас увидела и немного понаблюдала, я поняла, почему все это произошло с моим сыном. Он не нуждался, насколько мне это известно, в женщинах. И никогда не комплексовал. Хотя мальчишеские комплексы далеко не безобидны. Да, он не нуждался в женщинах. Но в вас есть нечто такое… ну, не обижайтесь, провинциально-устойчивое, которое неизбежно мужчины принимают за простоту и чистоту. Мужчины вообще примитивны, и ошибки их в отношении к женщинам не составляют исключения. Я могу понять, что Володе представилось — он без особого труда овладеет вами. Но вы оказались ему не по зубам. А дальше… Я могу поверить во все, что, по вашим словам, он сделал. Но вряд ли в это поверит суд. Не таясь перед вами — нас ведь двое, только двое, — я скажу: сделаю все, чтобы суд не поверил. И добьюсь этого. Клянусь всем святым.
