Наташа Апрелева - У каждого в шкафу
Боб усмехнулся, повернувшись лицом к публике:
— Собственного. Я человек обреченный. Гепатит крепко обнимает меня поперек живота, сжимает дружеские объятья. Со мной работал психотерапевт. Определенно он подтвердит, что я вполне мог приготовить коктейль «земля, прощай, и в добрый путь» — для личного употребления. Да и вот этого в общении с товарищами милиционерами никто не отменял.
Хозяин сделал правой рукой жест, будто пересчитывал купюры.
«Достаточно вульгарный жест, — отметила про себя Наташа. — Но это же Хозяин. Quod licet Jovi non licet bovi[24]».
Нелепый очкарик вытаращил бледные глазки, беззащитные без очков, красноватые пятна на его лице слились в одно — большое и малиновое. За первыми пятьюдесятью граммами водки последовали вторые пятьдесят.
«ожидал иного разговора.
неожиданно, и все так сразу»
Рыжая внимательно изучала узор на ковре, которого не было в принципе, — однотонное ворсистое покрытие темно-синего цвета. Но такая мелочь ей, по-видимому, не мешала. Пестроволосая громко высморкалась.
«О боже», — проскрипела зубами Наташа.
Хозяин снова взял слово:
— Конечно, чтобы не думалось… что я идиот. Признаюсь: я предпочел бы это существо накормить его собственными зубами, кальций нужен его бурно функционирующему организму. А потом классически посадил бы его на кол, от ануса, как положено, и оставил медленно-медленно спускаться… к сожалению, проделать этого я не смогу, а жаль. Очень жаль.
— Пока желающих нет, как я понимаю. — Хозяин подошел к заплаканной босоножке и утешительно погладил ее разноцветные волосы, — тогда предлагаю поговорить о Тане. Раз уж мы все здесь, Федор там, а на кол никто не хочет.
Наташа, почувствовав, что может понадобиться Хозяину, и немедленно, подошла к камину. Устроилась поудобнее. Судя по всему, неприятные гости расходиться не собираются. Вот опять заговорила женщина, усиленно жестикулируя. Ее перебила другая. Золотой браслет с небольшими брелоками постукивал ее по запястью. Много лишних слов.
«да он просто идиот, как говорится, проблемы негров шерифа не ебут»
«не могу поверить, что все это происходит на самом деле»
«Боб-то мужик опасный»
«а что, кол? довольно красиво было бы… изящное решение»
Что ж, когда-нибудь все уйдут, а Наташа останется, это ее территория.
Для убедительности Наташа коротко мяукнула.
Из дневника мертвой девочки
У нас на улице живет собака, ничья собака, обычная дворняга, девчонки из соседского дома называют ее Найда, вообще имя Найда очень распространено среди бездомных животных, я замечала. Через какое-то время мы с братом в восторге распознаем определенные признаки собачьей беременности и берем над Найдой шефство. Оборудуем ей что-то типа будки из разрушенной беседки. Перед школой обязательно заносим остатки яичницы или что там предполагается бабушкой нам на завтрак. После школы таскаем надкусанные котлеты из столовой, кусочки размолотого хлеба, что-то еще условно съедобное. Найда с любовью облизывает нам не только руки, но и колени, ботинки — все, что попадается ей по пути. Через какое-то время, не помню точного срока, Найда встречает нас сердитым рычанием — родились щенки. По-моему, их было трое, четверо, не больше. Нашему счастью с братом не было предела. Что-то такое мы планируем делать с этими щенками, дрессировать, натаскивать на поимку опасных преступников, на розыск без вести пропавших, все очень серьезно. Брат собирается в библиотеку, как на войну, приносит оттуда трофей — какие-то потрепанные книжки по служебному собаководству, но сам он скучный, в неурочный час укладывается в постель, спит, спит, спит очень долго. Бабушка работает во вторую смену, и я просто сижу рядом, просто смотрю. Когда его несколько раз рвет, я набираю две цифры 0 и 3 на старом и дисковом еще телефонном аппарате и ровным голосом, имитируя взрослые интонации, сообщаю про мальчика восьми лет, нуждающегося в помощи. Снова просто сижу рядом.
Толстая усатая врачиха тяжело дышит мне в лицо и отрывисто спрашивает, почему не вызывали раньше, ведь он должен был жаловаться на боль. Он не жаловался, правдиво отвечаю я, белая дверь с красной полосой захлопывается, остаюсь одна, просто сижу.
* * *от кого: [email protected]
кому: [email protected]
тема: Лучше поздно, говоришь, чем еще позднее? — 2
Любовь моя, я отдал бы многое — чтобы у тебя не было повода упрекать меня во лжи. Но.
Все мои рассказы про меня и Таню были… Все мои рассказы были ущербными, искалеченными жесткой цензурой. Да что там — лживыми. За исключением, может быть, воспоминаний о совсем уже далеком детстве, когда у нас еще ничего не началось. Непросто все это выкладывать, непросто начинать, непросто продолжать. Тяжело, очень тяжело, очень больно. Еще и потому, что ты тоже — ты тоже ее любил. Мы никогда про это не говорили. А жаль. Я теперь понимаю, что был неправ, избегая этой темы. Наверное, мы с тобой так и не оправились после ее гибели. Неправда, что разбитое сердце не может работать. Вполне себе может, да?
Я осознал свою «неодинаковость» с другими мальчиками очень рано, десяти или одиннадцати лет, точно не помню. Огромное чувство вины, не проходящая тревога, беспокойство, непонимание — что со мной? Что не так? Почему все «нормальные пацаны» (да, нельзя было говорить: «мальчики», это было по-бабьи, все уважающие себя мальчики именовались «нормальные пацаны», без вариантов) в классе носятся вокруг Маринки Коршуновой, обладательницы самой заметной под форменным платьем груди? Почему надо подкарауливать ее в школьной тесной раздевалке, по-звериному пахнущей мокрой одеждой, и «зажимать» в углу, занавешиваясь грудами советских тусклых пальто с воротниками искусственного меха? Почему надо с восторгом выслушивать явное вранье толстого Борьки Фишмана насчет его якобы ночи любви со взрослой соседкой — опытной девицей четырнадцати лет?
Десять лет спустя уже можно было прочитать в газетке «Спид-инфо» — пусть в безобразной и дешевой, но реально существующей! — какую-нибудь душеспасительную статью с названием: «Да, я действительно — гомосексуалист», «Мой муж — голубой» или «Один раз — не пидарас», ну или еще что-то такое. А мы с Маринкой Коршуновой и «пацанами» вынуждены были выплывать сами, отплевываясь и загребая, как умели. Я умел плохо.
С Шамилем я познакомился в библиотеке, в читальном зале. («У вас презервативы есть?» — «Да, есть!» — «Странно, это же библиотека».) Я читал тогда в «Иностранной литературе» Жоржа Амаду с его «Терезой Батистой, уставшей воевать» и был очень увлечен. Я погружаюсь в книгу полностью и целиком, можно подвешивать меня на дыбе вверх ногами — я это замечу только в какой-то самый критический момент (разлома костей?). Вот и в тот день я обратил внимание на происходящее только из-за неуместного в тишине вскрика библиотекарши — уютной женщины с приятной улыбкой. Оказывается, ее напугал местный сумасшедший — эксгибиционист Колька, отмастурбировав ей прямо на открытый картонный формуляр. Сбежались, как потревоженные упитанные куры, библиотекаршины коллеги, пожилые женщины в темных кофтах и седеющих буклях, беспомощно причитая. Эксгибиционист Колька стоял и бессмысленно улыбался. Шамиль выбрал безошибочную тактику: сопроводил довольного с толком проведенным вечером Кольку к выходу, захлопнул за ним дверь, вернулся в читальный зал, выбросил поруганный формуляр и спокойно сказал библиотекарше, уютной женщине: «А если вы помоете руки с мылом и попьете сладкого чаю — то станет гораздо легче, честное слово».
Я был восхищен его находчивостью, смелостью, невозмутимостью, уверенностью в себе… Я — замученный необозначенными комплексам, безрезультатным и мучительным онанизмом, мрачный подросток — был несказанно далек от него. Я засматривался в его глаза, темно-карие и необычно приподнятые к вискам — много позже я узнаю, что такая форма называется миндалевидной. Я удивлялся его бровям — они казались выписанными тонким перышком на гладком и смуглом красивом лице. Я хотел бы нарисовать их сам. Я любовался его гибкой фигурой, расправленными плечами, ладно сидящими тесными голубыми джинсами, фирменной синей футболкой. Мне захотелось взять его темноватую на фоне моей бледной руку и просто подержать. Несколько минут. Да что там минут — секунд. Было интересно — теплая она или холодная. Я почувствовал, что это будет — щемяще прекрасно, просто прикоснуться к нему.
Из библиотеки мы вышли вместе. Я нерешительно восхищался новым великолепным знакомцем. Шамиль был естественен, оживлен. Мою робкую дружбу он великодушно принял. Шамиль интересовался историей кораблестроения, надо ли говорить, что и я немедленно заинтересовался ею… Шамиль похвалил мои рисунки, так, карандашная мазня, карикатуры на товарищей по классу — и я сам взглянул на них с новым уважением — надо же, они удостоились похвалы моего друга.
