Наташа Апрелева - У каждого в шкафу
Когда мы разделись, я оставила на себе свободную майку, это майка брата, на ней название института и четырехзначное число — год нашего поступления. У меня тоже есть такая, правда, давно уже мала мне. Он был абсолютно гол, похож на дождевого жирного червя. У него не случилось даже эрекции, снулый некрупный член болтался среди клумбы рыжеватых курчавых волос. Я задохнулась от отвращения, но вроде бы мы были уже в постели, и надо было начинать. Закрыла глаза и протянула руку.
…Сейчас я приду в себя, посплю, иногда самое лучшее — просто поспать. Только сначала в душ, горячей воды нет уже второй месяц, ничего, холодная даже лучше. Горячая расслабляет.
Когда я была маленькой, глупая, никогда не засыпала в тихий час в детском саду. Брат сопел на соседней койке, а я методично выдергивала ниточки из узорчатого жаккардового покрывала. Потом серьезно опасалась, что воспитательница меня отлупит «командирским ремнем по голой заднице» — ее постоянные обещания.
У воспитательницы длинные черные волосы и странные желтые глаза, какие-то многоугольные, она похожа на крупного хищного зверя, пантеру, пуму или рысь. Воспитательница любит моего брата, как и все они, сажает к себе на колени, гладит темные кудри, а если заплетает косички мне, то выдирает волосы сотнями и ругает неряхой.
Один взгляд назад. Осень 1990 года
Черная голова уже много недель знает, каким будет этот день. Накануне она планирует не поздно отправиться ко сну, чтобы встать рано, при этом хорошо выспаться и иметь свежий, а лучше цветущий, вид. Несмотря на то что с самого утра все идет «через жопу», черная голова ни за что не отменит задуманное. Идет по темному и душному общажному коридору, правильный наряд надет, правильные сапоги красиво подчеркивают стройность ног и приятно цокают, черное драповое пальто собственноручной работы, расшитое симпатичными маленькими бантиками (помогла средне-русая голова — мастерица во всем), красная сумка с безумием страз (перешла по наследству от белой головы) зажата в кулаке. В сумке, помимо кучи необходимой ерунды, вот уже вторые сутки лежит Подарок.
Легко забив на народную мудрость насчет большей стоимости внимания, нежели подарка, черная голова подошла к выбору подробно. Несколько приятных дней провела она в обдумывании идеи Подарка. Несколько приятных недель — в его поисках. И вот антикварный «Zippo Fantom» 1934 года, заботливо упакованный в гофрированную папиросную бумагу, перевязанный витым серебристым шнурком, вторые сутки болтает о чем-то со стареньким кожаным кошельком и расписанием лекций. Черная улыбается — ей необычайно понравились красочные патриотические плакаты, во множестве развешанные в антикварном магазине, призванные рекламировать зажигалочную марку: американский солдат разогревает на «Zippo» остатки каши и тем самым спасает себя от голодной смерти, окоченевший матрос («Хорошо, что не водолаз!..» — не удержалась от насмешки белая голова, верная спутница) в океане слабеющей рукой щелкает крышкой «Zippo» — и появляется спасительный сигнальный огонь. А вот летчик, сбитый над джунглями — доброе утро, Вьетнам! — поднимает над кустами немеркнущую «Zippo», благодаря чему родной вертолет в последнюю секунду вырывает храбреца из рук кровожадных желтолицых братьев. Доброй ночи, Вьетнам. И наконец, апофеоз пиара: пуля попадает в нагрудный карман некоего сержанта Мартинеса — там, конечно, лежит «Zippo», — боец жив, а вот «Zippo» жертвенно погибает. Последняя история особенно вдохновляет черную голову, она сама готова и хочет жертвенно погибнуть… не ради сержанта Мартинеса, разумеется.
Проверяет рукой наличие Подарка. На месте. Идет по коридору. Осталось немногое — купить цветы. Строгий мужской букет. Синие ирисы. Что-то такое, не попсовые розовые розы, конечно. Вот уже вторые сутки антикварный «Zippo Fantom» 1934 года живет в красной сумке, вот уже второй год Бог черной головы — куратор курса умник Петров. Он сегодня — именинник, Петров. Никто не ждет черную голову с синими ирисами наготове в модульном павильончике с дурацким названием «Цветы любви», и она выбирает белую лилию — обожает запах этого цветка и решает, что в целом будет удачно смотреться: черное пальто, белая лилия. Красную, излишне яркую сумку можно будет временно замаскировать. Например, спрятать за спину. На мгновение задерживает дыхание. Стучит: тук-тук-тук — в обшарпанную общежитскую дверь хозяина своих чувств (всех) и мыслей (большинства). Стучит еще раз. Теперь вот так: тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук. Через долгие минуты тяжелой тишины ей открывают. Средне-русая голова прижимает холодные пальцы к горящим щекам, куратор курса умник Петров по-свойски оправляет ее хламиду цвета пионерского галстука и дружелюбно спрашивает: «Ну, все? Побежала?» Средне-русая голова молчаливо втискивает ноги в лаковые красные полусапожки, очень модные, подарок кишиневской бабушки внукам к новому учебному году, брат получил однотипные лаковые ботинки, тоже модные, но — все-таки не красные.
Не глядя на черную, выходит в коридор. Не прощаясь с умником Петровым, уходит по коридору. Петров чуть притягивает к себе офонаревшую девушку, улыбается: «Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?»
«Быстрее домой», — четко и рационально соображает черная голова.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить превратиться в грязь на твоих башмаках и быть истребленной твоей заботливой рукой, вооруженной обувной щеткой.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить вместе с каплей твоего юношеского пота скатиться по крутому лбу, пробежаться между скульптурно вылепленных лопаток и быть смытой в нечистую воронку на скользком полу общественной душевой.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить залететь тебе в одно ухо, мечтать никогда-никогда не вылетать из другого, бродить в твоих гениальных мыслях, перепрыгивая с одной на вторую, а потом — на третью и быть вычихнутой на твой тщательно отутюженный рубашкин рукав.
«Теперь я свободен и могу, что имеете предложить?» — имею предложить разложиться на простые химические элементы, неорганические и органические соединения, вступать в реакции с содержащимся в воздухе кислородом или не вступать, это неважно, а важно — чтобы не существовало более глупой девочки с волосами черными, чернее всех черных волос, и с глазами непрозрачными, в которых ты не отразишься уже никогда.
* * *Хозяин, руки за спиной, пальцы сомкнуты, чуть качнулся вперед — на носок, и назад — на пятку:
— Я, собственно, не сказал самого главного. Ради чего. Уже известно, что по данным экспертизы дядя Федор отравлен каким-то фосфорорганическим растворителем. С завтрашнего утра будет возбуждено уголовное дело. Следователи, оперативники. Кто там еще… Будут заниматься, будут расспрашивать, как это они замечательно умеют. Грязное пресловутое белье. Его хватает. Думаю, никому не хочется, чтобы…
Хозяин резко замолчал, откинул черные волосы со лба, желваки на скулах напряженно задвигались. Заговорил с нажимом:
— Федор поправится, обязательно поправится, и я не хочу, чтобы ему пришлось вдобавок ко всему что-то такое объяснять в милиции, в прокуратуре, или где там, я не очень сведущ в протоколах. Не хочу, чтоб его имя трепали. Не допущу этого.
Хозяин подошел к барному столику, где под протестующим взглядом разноволосой плеснул себе хорошую порцию виски.
Наташа спрятала глаза в уютных веках, загородилась черной лапкой — чтобы не отвлекаться.
«Что же происходит, — попробовала поразмышлять Наташа. — Слово „убийца“ еще не произнесено. А кто-то ведь из них убийца».
Наташа открыла глаза.
Чернильная ночь кляксами приклеилась к окнам, слоями сигаретный дым, перед ней пять фигур — четыре плюс Хозяин.
Хозяин — непроницаемое лицо, чуть прикушена губа, пытается спешно что-то решить для себя, это очевидно. Мужчина с лысой головой что-то быстро рисует в записной книжке.
Мужчина в старомодной одежде снял и протирает круглые смешные очочки. Глаза его, тоже круглые, выглядят беззащитно. Оправа отблескивает в электрическом свете, перекликаясь с синим блеском серег в крупных ушах шумной рыжей женщины, очень несчастливой. Несчастливая женщина просто смотрит в пол. Босоножка с разноцветными волосами некрасиво плачет.
Кто?
— Я предлагаю следующее, — продолжал Хозяин, промокнув губы салфеткой, и все еще непрерывно глядя в темноту за окном, — сейчас мы здесь все. Тот, Кто Это Сделал, берет ручку, бумагу, садится за вот этот стол, — Боб махнул рукой на низкий-низкий столик темного дерева, — или за любой другой стол, или он может писать на полу, лежа на животе, неважно. Пишет чистосердечное признание, которое, как известно, смягчает участь. Отдает мне. И убирается отсюда. Я в этом случае товарищам следователям представлю дело — как попытку суицида. Собственного…
