Нариман Джумаев - Огонь войны (Повести)

Был только один выход — заставить замолчать вражеский пулемет. Тогда можно было еще уйти.

Приготовив гранату, Генджи медленно, очень медленно пополз вперед. Когда, наконец, ясно стал виден пулеметный расчет, он размахнулся и кинул гранату. Она с треском разорвалась, и Генджи, вскочив, побежал назад. И тут он увидел в стороне ползущих людей в зеленых шинелях. Он упал, лихорадочно соображая. Неужели поте-ряд ориентировку и побежал не в ту сторону? Или это… Ну, конечно, немцы обходят, чтобы захватить врасплох. Скорее! Надо предупредить своих!

Он пополз, обдирая ладони, и все-таки опоздал: ячейки были пусты.

Сначала он обрадовался: успели-таки наши отойти! Но потом встревожился: как же теперь одному?

Надо было догонять своих. Он пополз, потом поднялся, готовый к стремительной перебежке, — и увидел знакомые кирзовые сапоги с толстыми металлическими набойками. Такие набойки были только у Хайдара. Ранен? Убит?

Сапоги задвигались, — видимо, Хайдар поджал ноги. И Генджи понял: живой. Он упал рядом, толкнул Хайдара, спросил срывающимся шепотом:

— Ты что, ранен? Где взвод?

Лицо Хайдара было совсем близко — искаженное страхом, с трясущимися губами.

— Все… конец…

У Генджи вспыхнули глаза. Но он не успел ничего сказать: из тумана, словно зыбкие тени, выходили немецкие солдаты.

И тут случилось неожиданное. Хайдар вскочил и побежал им навстречу, подняв руки, спотыкаясь и чуть не падая, выкрикивая какие-то слова.

Генджи поднял автомат и пустил ему вслед длинную очередь…

МСТИТЕЛИ (перевод Ю.Белова)

Кемал лежал на левом боку, и наверное поэтому сон его был неспокойным и чутким. Когда раздалась команда, он проснулся сразу, как от толчка, и, еще не открыв глаза, стал шарить правой рукой, отыскивая автомат. Но пальцы его наткнулись на что-то мягкое и теплое. Он отдернул руку, еще не понимая в чем дело.

— Ну, ты, малохольный, — беззлобно проворчали рядом.

И сразу жгучая, словно потревоженная рана, мысль вернула его к действительности: плен.

Он лежал с закрытыми глазами. Рядом, на карах, шевелились, просыпались люди, поскрипывали доски под ними, кто-то закашлял, натужно, с надрывом, кто-то выругался.

Так было каждое утро с тех пор, как Кемал, разбив о каску наседавшего на него немца свой замолкший и уже ненужный автомат, перестал быть солдатом. Он никак не мог привыкнуть к тому, что на нем не удобные, по ноге, кирзовые сапоги, а деревянные, сделанные руками военнопленных башмаки, неприятно цокающие при ходьбе, что на шинели с отрезанной полою, сзади, на спине, выведены большие буквы «SИ», что он обязан подчиняться угрюмым конвойным в зеленых мундирах…

Иногда, проснувшись ночью, он прислушивался к храпу и стонам соседей по бараку и с тоской, сжимающей грудь, думал: а, может, это сон? Может быть, никогда и не было той страшной минуты, когда немецкий солдат, увидев его беспомощность, вдруг осклабился и презрительно сказал что-то, наверное, оскорбительное и обидное, а потом ткнул в живот автоматом и приказал идти.

— Живей! Живей! — сноба разнесся по бараку визгливый голос.

Кемал стал накручивать на ноги обмотки, сделанные из кусков шинели, старательно обвязал их бечевкой.

— Слышал? — хрипло спросил его сосед по нарам Хайдар. — Говорят, хлеба нам дадут.

Давно небритое лицо Хайдара казалось мрачным, только глаза на нем горели лихорадочным огнем.

Кемал усмехнулся:

— Опять ты о своем…

Их было больше тысячи, военнопленных в бараке. И все давно уже недоедали. А в последние дни администрация заявила, что американцы разбомбили хлебный завод и что отныне дневная норма ограничивается одной миской супа. Каждый знал, что это такое, лагерный суп: мутная вода с кусочками брюквы.

Тяжело было всем. Но Хайдар, казалось, особенно остро переносил голод, старался любой ценой раздобыть для себя сверх нормы хоть глоток похлебки.

Сейчас он уловил осуждение в словах Кемала. Глаза его забегали. Понизив голос, он сказал:

— Зря ты, Кемал. Жизнь есть жизнь, жевать каждому надо. Закон природы.

Кемал проверил, крепко ли держатся обмотки.

— Знаешь, друг, кроме законов природы есть еще и человеческие, — возразил он, мельком глянув на Хайдара. — Забудешь о них — в животное превратишься.

Глаза Хайдара сузились, губы дрогнули.

— «Человек», «животное»… А если жить хочешь? Понимаешь — жить! А умереть доходягой — это по каким законам? Вон — посмотри.

Между нарами, едва передвигая ноги, брел человек с землистым помертвелым лицом. В глазах его уже не было мысли, они смотрели перед собой покорно равнодушно.

— Так что ж, по-твоему, дави каждого, лишь бы выжить, а остальные пусть подохнут? — с раздражением сказал Кемал.

— А почему я должен заботиться о других? — взгляд Хайдара был злобным. — Ты обо мне позаботишься? Умничать легко…

Он тяжело слез с нар и направился в угол, где толпились, переговариваясь и жестикулируя, несколько человек. Это был «базар», где за пайку хлеба можно было выменять немного махорки, обмотки или даже обломок лезвия бритвы.

Подойдя к толпе, Хайдар достал из кармана серый мешочек.

— Есть табак, — негромко произнес он. — Настоящий, румынский. Щепотка табака — пайка хлеба. Есть настоящий, румынский…

Несколько человек, страдающих от отсутствия курева сильнее, чем от голода, сгрудились вокруг Хайдара. Он уже развязал мешочек, как вдруг, оттерев кого-то плечом, протиснулся к нему Кемал.

— А ну постой, — сдерживая нарастающий гнев, сказал он. — Я видел вчера — этот табак ты набрал из окурков. Так что ж ты обманываешь товарищей?

Стоящие вокруг настороженно молчали.

Хайдар вскипел.

Кемал протянул руку.

— Давай сюда. За все получишь две пайки.

— Здесь на двенадцать, — дрогнувшим голосом возразил Хайдар, понявший, что богатство уплывает из рук и он уже не в силах вернуть его.

— Хватит и двух, — спокойно сказал Кемал.

И раскрыл мешочек:

— Закуривайте, ребята.

К нему потянулось несколько худых дрожащих рук.

Кемал сшил из второй полы шинели ушанку. Получилась она не ахти какая, но все же грела голову, и Кемал с удовольствием осматривал ее. Потом окунул щепку в жидкие чернила и вывел на шапке звезду.

Второй его сосед по нарам, Никодим Арсентьевич, ужаснулся:

— Да ты что, спятил? Жить надоело?

— А что? — притворился наивным Кемал.

Никодим Арсентьевич боязливо оглянулся. Сказал сквозь зубы:

— Дура! И сам в петлю угодишь, и нас под монастырь подведешь.

Кемал улыбнулся в ответ.

— Ну повесят меня. А вам-то что?

Никодим Арсентьевич покачал головой.

— Опять же скажу: дура. Войне-то скоро конец. А тут ни за что, ни про что голову сложишь. Терпи, раз уж так вышло…

— Ну, уж нет, — запальчиво возразил Кемал, — если не сбегу, то здесь покажу фашистам, что такое советский солдат.

Никодим Арсентьевич даже руками замахал, боязливо отодвигаясь и оглядываясь.

— Прямо сумасшедший, — пробормотал он, но тут же посмотрел на Кемала, и в его взгляде была не только боязнь. — Ты думаешь я… Я ведь тоже не собирался засиживаться, а вот — почитай всю войну по лагерям скитаюсь. Три года — стаж! Всякое повидал. Покрепче тебя были люди, а где они теперь?.. А ты — звездочку на шапку. Одно слово — дура.

— Так ведь люди увидят — воспрянут духом, — стоял на своем Кемал.

Никодим Арсентьевич снова покачал головой и молча отвернулся.

Странный человек этот Никодим Арсентьевич. Он то притягивал к себе, казался мудрым и добрым, и тогда Кемал думал, что нашел верного товарища, то отталкивал своей мелочной суетливостью, боязнью хоть на полшага переступить запретную черту внутреннего распорядка лагеря. Нет, — говорил себе Кемал, — нам с ним не по пути. Мясорубка плена перемолола в нем человеческое достоинство, он, как и Хайдар, мечтает лишь об одном — выжить, любой ценой выжить. Такой и предать может.

Кемал тряхнул головой: э, черт с ним! Лихо заломил самодельную ушанку и спрыгнул с нар. Он не спеша шел по проходу и, заранее радуясь тому впечатлению, которое должен был произвести, оглядывался по сторонам. Вот сейчас кто-нибудь увидит его звездочку, ахнет от удивления, толкнет соседа — смотри, мол, вот отчаянный парень!

И вдруг его взгляд остановился на зеленой артиллерийской фуражке: над козырьком, там, где ей и положено было быть, сияла совсем новенькая с неповрежденной эмалью, звездочка, с серпом и молотом в центре.

Кемал в растерянности остановился, стал пристальнее вглядываться и увидел, что у многих на шапках и фуражках были прикреплены звездочки — настоящие военторговские или вырезанные из жести.