Генрих Ланда - Бонташ
Расписаны были кулисы пестро,
И я декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства – всё было прекрасно…
Никто особенно не обратил на это внимание, лишь я продолжил:
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпьё,
Хоть нет театрального хламу -
Доселе болит ещё сердце моё,
Как будто играю я драму.
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая…
О, боги! Я, раненный насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя.
На углу Крещатика и Прорезной я, узнав от Панича, что им дальше "почти по дороге", распростился.
В этот период я каким-то образом сблизился с Жоркой Сомовым больше, чем было до этого. Университетцы уже тоже получили назначения, но в связи с вскрытыми недостатками и искривлениями национальной политики на Украине эти назначения начали менять и отбирать. У Жорки отобрали Черновицкий университет. Миле была обещана аспирантура, но в результате не оказалось ни аспирантуры, ни назначения. Они все уже защитили дипломы и сдавали государственные экзамены. Только медикам предстояло учиться ещё год.
11-е – день рождения Сомова и годовщина нашей с Зоей поездки в Ворзель. Поднимаясь по лестнице с двумя пионами, перевязанными пёстрым галстуком, я нагнал Милу с Эдочкой, нёсших большой букет – тоже пионы (их было очень много в этом году) – и серебряный кубок. Было уже много народу, но приходили всё время ещё, даже после полуночи. В этом празднестве, мне кажется, чувствовалось что-то прощальное. Всего гостей в этот вечер было около тридцати человек.
Потом Жорка устроил как-то лодочную прогулку. По днепровскому старику мы катались на трёх лодках по двое. Моя и Жоркина лодки держались недалеко друг от друга. Возле Жорки прошла встречная лодка, с противоположной от нас стороны. На вёслах был Боря Сигалов, на корме – Вита. Мне казалось, я расслышал, как Жорка бодро спросил: "Ну как, Боря, не укачивает?"
Почти сразу после этого мы причалили к маленькому пляжу. Я бросился в воду, уже не раз дружески охлаждавшую меня в минуты душевных бурь. Но на этот раз тотчас выскочил обратно, столкнул первую попавшуюся из лодок и бросился назад к главному руслу старика. Лодка шла быстро, слегка мотаясь от сильных рывков. Я обогнул затопленные кустарники, частично прорвавшись через них, но той лодки уже нигде не было видно. Я повернул обратно.
Подходил срок защиты. Приятно было видеть, как из огромной кучи собранных и созданных материалов, черновиков, набросков, схем, разрозненных листков всё большее количество постепенно отходит в число "использованного и более ненужного", а в руках остаётся, словно отжатый от сыворотки творог, толстый рулон строгих чертежей и туго набитая папка с начисто переписанными листами пояснительной записки. Когда же эта записка была взята в голубой коленкоровый переплёт, я даже стал относиться к ней с уважением, словно не я её выдумал.
Я хорошо уложился и в последние дни имел много свободного времени. Ходил на концерты в Первомайский сад, где несколько раз видел Виту и Сигалова. Раз вечером ходили с Аллой в кино, в другой раз ездили на катере на Никольскую слободку и обратно.
И вот 22-е июня. Я защищал третьим. Было очень жарко, пиджак я надел лишь "перед выходом". Народу набралось немало, защиты станочников, как я заметил, вообще привлекали интерес, а в этот день защищалось много сильных ребят.
Я торопился сказать побольше прежде, чем меня прервут. Но сказать нужно было об очень многом, поэтому я всё-таки не дошёл до самого гвоздя, когда Хаймович попросил меня закругляться. Я быстренько наговорил ещё сколько было можно, затем ответил на несколько дешёвых вопросов. Это было всё. Была зачитана рецензия конструктора Стельмаха со станкозавода, где он говорил, между прочим, что материалы пояснительной записки представляют интерес для инженеров, занимающихся гидравлическими следящими системами. Потом очевидцы мне говорили, что я "защищал хорошо, но немного растянул ненужными тонкостями"; в общем моё выступление заняло минут сорок – дольше всех.
Часа в три всех впустили в аудиторию, стоя было зачитано и выслушано решение комиссии. У меня была пятёрка и, следовательно, диплом с отличием.
На кафедре стояли шум и толкотня. Консультировались ещё не защищавшиеся инженер-педагоги, защитившиеся сдавали секретарше свои проекты, члены кафедры жали молодым инженерам руки.
Я сдал свой проект с запиской и поехал домой.
Так кончают институт.
ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
21 сентября, Харьков.
Прийдя с работы, взял со своей тарелки пол-булочки, помазал маслом и съел с двумя яблоками. Теперь у меня осталось ещё два яблока, маленький кусочек ярославского сыра, граммов пятьдесят сливочного масла и ни копейки денег. Зарплата может быть либо завтра к концу дня, либо через несколько дней. Но сейчас я должен писать о том, что было раньше, ещё три месяца назад.
Итак, 22 июня 1953 г. я защитил дипломный проект и получил звание инженера-механика со специализацией по металлорежущим станкам и инструменту. Несколько дней ушло на поездки в институт для оформления обходного листа. Не так-то быстро можно было оборвать пуповину, выйдя в жизнь из чрева этого огромного института.
26-го позвонила Алла и сказала, что сдала экзамен на тройку. Она получила разрешение на пересдачу и заявила, что если я ей друг, то должен ей помочь заниматься эти три дня. Вряд ли я мог сильно помочь ей в немецком, но я понимал это чувство панической растерянности после неожиданного срыва, и здесь, мне казалось, я мог помочь.
Назавтра я зашёл к ней, от чего до сих пор категорически отказывался, предоставляя Алле звонить по телефону и назначать место встречи. Алла сказала, что занималась сегодня целый день и теперь можно отдохнуть. Нет ли у меня хорошего немецко-русского словаря? Я предложил сходить за моим словарём к Косте. Мы пошли, она подождала в садике, пока я вынес словарь, затем мы отправились в сторону Владимирской горки. Поздно вечером мы сидели на скамье Мариинского сада вдалеке от освещённых аллей. Прислонив её к себе, спрятав лицо в её густые волосы, я обнимал её, а она гладила мои руки и, обхватив их, прижимала к шее, под подбородок. Возвращались мы через Институтскую, как тогда, перед моим отъездом в лагеря.
К 5-му августа нужно было явиться по месту будущей работы. Времени оставалось мало, ехать было некуда и незачем, и я остался в Киеве, стараясь по мере возможности проводить время с удовольствием и постепенно готовиться к отъезду.
В Киеве были Ян Эрлих (тоже довоенный одноклассник, оставшийся после эвакуации в Куйбышеве), Лёнька Файнштейн, Герка, Геня Гофман, Митька и Илья Блейвас. Это была неплохая компания, но у меня, как всегда, что-то не получалось с ними тесного контакта. Правда, раз мы чудесно съездили на Черторой, и ещё бывали на пляже или просто гуляли, или дурачились дома.
Мила уехала на дачу в какую-то глухую деревню. Жорка пытался устроиться на работу в редакцию "Сталинского племени". Я перепечатывал на машинке его стихи для показа в редакции, возил его в КПИ для написания корреспонденции о приёме этого года. По окончании дел он должен был тоже уехать в Боярку на дачу. В Боярке же на даче окопались Чудновские. Фимка и Сашка были в военных лагерях.
Я валялся дома, читая "Пятьдесят лет в строю" и часто ездил на пляж, чуть ли не впервые за всю мою жизнь в Киеве. Ещё приходилось иногда ездить в КПИ улаживать последние дела.
На пляже у киоска с бубликами встретились с Аллой. Мы вспомнили, что у неё мой немецко-русский словарь. Я обещал зайти за ним.
25 июля Алла должна была уезжать на Кавказ с туристской группой, во главе которой стоял Витенька Маневич с инженерно-физического факультета. Я зашёл за словарём вечером 23-го. Мы рассматривали купленные для похода ботинки, а затем вышли ненадолго прогуляться – на прощанье. Вскоре мы были снова в Мариинском парке. Даже поздно вечером там редкостью является незанятая скамья вдалеке от фонарей, а когда мы оказались на такой скамье – как порывисто она обняла меня, и прижалась ко мне, попытавшись сказать что-то невнятно и спрятав лицо на моём плече…Я поднял её голову и крепко поцеловал её в губы, и это, скорее, был поцелуй благодарности и преклонения перед искренним чувством, которое, трудно сказать, по чьей вине, к несчастью обречёно было остаться безответным.
Она вернулась домой после двенадцати – традицией определённого ей срока. А двадцать пятого она ко мне позвонила, сказала, что отъезд отложен на двадцать седьмое, и назначила место и время встречи назавтра.
26-го было воскресенье и хорошая погода, вечером везде были толпы народа, шумели эстрады, играли репродукторы. Прощальный вечер получился шумным и людным. Но возвращались мы через Банковскую, и у тихого садика за театром Франко она спросила, который час, зная превосходно, что уже за полночь, и предложила немного посидеть здесь.
